Его мечты летели дальше, и он уже видел себя командиром крейсера и даже начальником штаба соединения, с широкими адмиральскими погонами на плечах.
Кипарисов не заметил, как катер пристал к трапу «Морской державы», как стали выходить из кубрика офицеры.
— О чем это вы, Ипполит Аркадьевич, задумались? — спросил, проходя мимо, Порядов. Он тоже был на берегу и возвращался на корабль. — Вы в штаб?
— Да, по делам, о них и думал... — ответил Кипарисов, идя за Порядовым. — Какие новости в политотделе?
— Скоро, как знаете, учение... Хлопот полны руки. Людей в аппарате мало, а кораблей много...
— Вы, Викентий Захарович, к нам не заглянете? — спросил Кипарисов, желая выяснить, кто из политотдельцев будет во время учения па «Державном».
— К сожалению, — ответил Порядов, — иду на «Дерзновенный».
— Почему, к сожалению?
Порядов неопределенно махнул рукой. Не мог же он передавать Кипарисову содержание своего недавнего разговора с начальником политотдела. «Вы пойдете на «Дерзновенном», — сказал ему Меркулов. — Выясните, что у Светова хорошего, чего он добивается. Вы можете с ним быть несогласны, но мне все обстоятельно доложите».
— Видите ли, Ипполит Аркадьевич, — пояснил Порядов, — Светов — это, по-моему, человек постоянных взрывов.
— Так вы, Викентий Захарович, будете при Светове чем-то вроде амортизатора, — сказал Кипарисов с улыбкой.
— Похоже на то...
Они поднялись на палубу «Морской державы» и тут расстались. Порядов направился в свою каюту, а Кипарисов — к инструктору по кадрам.
Заполняя анкету, Кипарисов красивым каллиграфическим почерком в графе о семейном положении написал «женат» и довольно улыбнулся сам себе «Свидетельство о браке я представлю, когда оно понадобится!» — решил мысленно он.
Разговор с женой не выходил из головы у Меркулова. И чем больше он о нем думал, тем очевидней для него становилась ее правота. Он вспоминал свои встречи, беседы, споры с наиболее авторитетными в соединении людьми с первого дня приезда и убеждался, что все они (и Панкратов, и Порядов, и Маратов, и Высотин) в той или иной форме, каждый по-своему, утверждали, что он ошибается, ставя под сомнение успехи, достигнутые до него и без него. Уговаривали его изменить подход к делу. Нельзя же за всем этим видеть одни личные мотивы, одно благодушие и самоуспокоенность. Значит, они отстаивали какую-то свою правду. Но какую же? Это еще не было вполне ясно. «Пусть так, пусть не вполне ясно, — думал Меркулов, — но что же мешает мне признать хорошим и верным то, что признают хорошим и верным они?
Сомнения в деловых качествах тех или иных работников? Но ведь нигде и никогда не существовало идеальных людей, а делать обобщения на основе коллекционирования недостатков — что же может быть порочнее этого?»
«А слова Светова, его мысли и идеи? — Меркулов усмехнулся про себя. — Чем подтверждаются слова командира «Дерзновенного»? Не взял ли я их легко на веру? Не претендовал ли я, вольно или невольно, на роль вожака неудачников? Вряд ли это достойная роль... Но, наконец, ощущение того, что в жизни штаба, а значит, и кораблей нет подлинного высокого накала и напряжения? А что мне мешает создать это напряжение, не мое ли собственное нетерпимое отношение ко всему и ко всем?».
Меркулов всегда действовал и говорил с другими решительно и даже категорично. Но наедине с собой давал волю сомнениям. И сейчас он проверял себя строго, с пристрастием.
Начинались ответственные зимние учения. По существу, проводилась инспекция всей работы штаба, политотдела, боевой учебы каждого матроса, старшины, офицера. В такое время нужно держаться единого направления. А до сих пор разговоры между начальником политотдела и начальником штаба напоминали дуэли.
Прошлой ночью дома Меркулов допоздна засиделся за письменным столом. Не работалось и не читалось. Он все доискивался и не мог доискаться, почему, если его поведение было неправильным, он ранее сам не испытывал никаких сомнений.
Елена Станиславовна спала. Хотя пошел второй месяц со дня ее приезда, они больше ни разу не разговаривали о его службе. Он не хотел вновь затрагивать эту тему, не разобравшись в своих мыслях. Но ведь жена роднее, ближе всех...
Борис Осипович встал со стула, погасил свет, разделся и тихо лег рядом с женой. Ему хотелось разбудить ее, но он не решался. С разговором можно потерпеть и до утра. Меркулов повернулся на бок, поправил подушку и задел локтем плечо жены.
— Что ты вертишься, Борис? — спросила Елена Станиславовна сквозь сои.
— Ты спишь, Леночка?
— Сплю!
— Что же ты со мной разговариваешь?—Он сказал это шутливо и осторожно.
Елена Станиславовна слишком хорошо знала мужа, чтобы не понять сразу, что его что-то мучит и тревожит. Она села на кровати, опершись спиной о подушки.
— Ну, что у тебя? — Не спится.
— Понимаю, — Елена Станиславовна обняла мужа. Борис Осипович благодарно поцеловал ее руку. Потом стал говорить о том, что не давало ему покоя. Закончив, он спросил:
— Можешь ли ты объяснить это, Лена...
— Могу!
Он не видел ее лица в темноте, но догадался по ее тону, что она давно разделяет его беспокойство.
— Могу. — Елена Станиславовна сделала небольшую паузу. — Ты знаешь, я когда-то увлекалась шахматами и для женщины играла недурно.
— К шахматам я совершенно равнодушен, Леночка, — перебил он ее.
— Это неважно. Послушай, у каждого мало-мальски приличного шахматиста есть свое излюбленное начало, свои варианты, своя привычная манера игры, ведущая к выигрышу. Но вот перед ним новый партнер, который не похож на прежних. Излюбленные начала, привычные варианты ведут теперь не к выигрышу, а к проигрышу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174