Кипарисов вздохнул облегченно, когда голубые снопы лучей осветили яйцеобразную, окутанную паром, окруженную кольцом гор бухту Безымянную. От ко-
рабля к берегу, как зыбкий посеребренный узкий трап, пролегла блеклая лунная дорожка.Став на якорь, почти вплотную к ледяному припаю, «Державный» перенес огонь прожекторов на похороненную в сугробах и наметах землю, на потревоженных, мечущихся, ослепленных птиц, разбивающихся насмерть о мачты корабля, а его сирены завыли призывно, долго, извещая людей о спасении.
В горах запылали жарче костры и с самодельными факелами в руках показались, бредя по пояс в снегу, люди. Матросы и офицеры с «Державного», свободные от вахты, во главе с Порядовым, которому Кипарисов охотно доверил командование как старшему в звании и представителю политотдела, вместе с солдатами радиолокационной станции помогали женщинам, детям, больным и обмороженным людям спускаться с круч, несли их на руках. Трагическое, незабываемое зрелище... Радостные возгласы и стоны... Грубоватая матросская шутка и теплый участливый взгляд.
Глухие толчки время от времени еще отдавались где-то в недрах острова, и порой с вершины то одной, то другой горы срывались в бухту каменные глыбы, волоча за собой снежные лавины. Долго висела игольчатая снежная пыль, серебря сырой, наполненный серными испарениями горячих источников, пронизанный жидким лунным светом воздух, в котором все происходящее казалось бредовым миражем. Жутко отражала свет черная маслянистая, тяжелая вода, хлюпающая у борта, освещенная вдоль ледяного припая одним из прожекторов, чтобы кто-либо в суматошной кипучке не оступился и не упал под лед. Скрипели и хрустели под тяжестью ног доски сходней. А люди, хмурые и стонущие, счастливые и воодушевленные, больные и здоровые, взрослые и дети, все поднимались и поднимались на корабль.
Все кубрики, часть кают и кают-компания были ими забиты. И вот, наконец, корабль вышел в море. Но победа уже не радовала. От беспрерывного напряжения офицеры и матросы «Державного» устали и помрачнели. Общее настроение передалось и Кипарисову, и он сам уже не мог радоваться удаче. А тяжелей всего было ему чувствовать рядом с собой неподвижно застывшего, как статуя, отстраненного от дел командира корабля.,
...Солнечный блик, как серебряная рыба, мелькал среди волн. «Державный» шел по чистому и спокойному простору океана. Вдруг Николаев, вынув руки из карманов, повернулся к Кипарисову и проговорил, казалось, обычным своим спокойным бархатным баритоном:
— Ипполит Аркадьевич, вы блистательно справились с задачей... Я всегда утверждал, что вы достойны командовать кораблем...
Кипарисов настолько был потрясен, что ничего не ответил, а Николаев уже, повернувшись к нему спиной, спускался с мостика. За несколько минут до того из кубрика на палубу поднялся Порядов. Он нагнал Николаева и, идя рядом, сказал:
— Послушайте, Олег Леонидович, нам надо хоть сейчас объясниться.
Николаев досадливо повел плечом, остановился и проговорил глухо, смотря куда-то мимо Порядова:
— Я напишу как коммунист объяснительную записку в политотдел...
Неестественно прямо держась, он прошел мимо Порядова и скрылся в люке.Порядов направился к другому люку, ведущему в кубрик. В кубрике его звали со всех сторон, к нему тянулись со своими бедами и заботами спасенные люди.
Порядова уже хорошо знали. Он со всеми успел побеседовать, пошутить, всех постарался успокоить... Это ему давалось легко, он чувствовал себя в родной стихии.
...Едва Николаев вошел в свою каюту и заперся на ключ, как силы покинули его. Он упал на койку и лежал, не двигаясь, прислушиваясь к прерывистым ударам сердца. Вот уже почти сутки он жил, как в тумане. Двигался, произносил какие-то слова, а сам только и думал, как бы не упасть. Сердце подвело его еще в ту минуту, когда он принял решение дать радиограмму Панкратову о невозможности выполнить приказ. Но тогда хватило каких-нибудь двадцати минут и двадцати пяти капель валерьянки, чтобы взять себя в руки. Однако едва он вновь поднялся на мостик, как прибыл приказ командующего. «Отстранить!..» — для командира корабля это обыденное, почти канцелярское слово прозвучало как страшный приговор. Стыд и возмущение, внутренний протест и отчаяние охватили Николаева,
когда он читал радиограмму Серова. На мгновенье даже пришла мысль не подчиниться приказу, скрыть его, рискнув всем, очертя голову двинуться в Безымянную бухту — пан или пропал, но только не такой позор... Однако Порядов уже заглядывал через его плечо.
— Вот так, Олег Леонидович, — проговорил он. И в голосе его не было сожаления. Николаев, даже не взглянув на Порядова, передал радиограмму Кипарисову. Сердце Николаева вдруг сорвалось с места, а руки и ноги словно налились свинцом. Вот с этой минуты он и погрузился в красновато-серый туман, все время плывший перед глазами. Сквозь туман он видел слова, которые записал в корабельном журнале, сквозь туман смотрел на море и скалы... и ни за что не хотел уходить в свою каюту. «Выстоять или если уж сдать, то на посту», — в этом было сейчас его единственное желание. Порой наступали короткие полосы просветления, и тогда жалость к себе захлестывала его и проскальзывала мысль, что он оказался бы прав, если бы Кипарисов потерпел неудачу. Но когда просветление длилось дольше, он, забывая обо всем, начинал волноваться за свой корабль так, как будто сейчас сам его вел.
Порядов и Кипарисов несколько раз пытались заговорить с ним, но Николаев не отвечал. Порой их слова проходили мимо него, порой он не находил достаточно едкого ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174