— Долго сидеть у вас я не могу, поэтому не будем терять времени. Вы порядочно набедокурили, Валентин Корнеевич. Борис Осипович говорил мне, что командующий может отдать вас под суд. — Она одернула юбку на колене, наклонилась к Батыреву и продолжала властно: — Вы напишете сегодня письмо отцу и матери, жалуйтесь на состояние здоровья и нервное потрясение, на все, что угодно. Я, в свою очередь, поговорю с Серовым. Из госпиталя ни в коем случае не выписывайтесь. Нужно добиться откомандирования по болезни...
В том настроении, в каком находился сейчас Ба-тырев, все, что говорила Елена Станиславовна, казалось неуместным. Только чтобы не обидеть ее, он сказал:
— Вы так волнуетесь за меня...
Сочувственная улыбка появилась на губах Елены Станиславовны:
— Я же отчасти невольная ваша соучастница... Он покачал головой, вздохнул:
— Нет, вы не при чем.
И вдруг высказал то, что его мучило неотрывно:
— Прошлым утром едва не погиб Канчук. Елена Станиславовна сдвинула брови.
— Какой Канчук?
— Старшина с «Дерзновенного». Он еще вчера сидел рядом со мной...
— Боже мой, мало ли кто когда-то и где-то был рядом с нами. — Елена Станиславовна пожала плечами.— Вернемся к делу.
Батырев снова покачал головой. Ему обязательно надо было кому-нибудь обо всем поведать, излить душу. Но, поглядев в холодные глаза Елены Станиславовны, он, подавив в себе это желание, сказал громко, с усмешкой:
— Что ж, к делу, так к делу. Я не могу последовать вашим советам, уважаемая Елена Станиславовна.
— Почему? — вырвалось у нее раздраженно.
— А потому, — ответил Батырев, — что сейчас мне очень тяжело и горько, и я даже хочу, чтобы меня наказали...
— Ничего не понимаю... — Елена Станиславовна от удивления всплеснула руками. — Ну, проявили вы лег-
комыслие, свойственное молодости, впредь будете осторожней.
— Легкомыслие? — Да, Батырев был хорошо знаком с этим как бы и осуждающим, а в то же время каким-то кокетливым, все снисходительно прощающим словом. Он и сам любил называть себя «легкомысленным», пока все, что он делал, не причиняло никому вреда. Но все это было до вчерашнего дня.—А как вы думаете, можно, например, ненароком по легкомыслию убить человека? — спросил он вдруг.
— Вы сумасшедший! — вырвалось у Елены Станиславовны. — Что за достоевщина — ничего не понимаю...
— Ага! —Батыреву вдруг до тошноты стала противна Елена Станиславовна: — Не понимаете? И не надо. Прощайте! — он встал и, шаркая, как старик, по полу госпитальными туфлями-шлепанцами, вышел из холла.
Солнце так резало глаза, что Батырев зажмурился; он долго стоял у одного из окон коридора, смотря на чистый под снегом двор госпиталя, на серое, похожее на часовню здание у самого конца госпитальной ограды.
...Елена Станиславовна растерялась: то ли обидеться, то ли рассердиться. Во всяком случае, разговор продолжать глупо. Она поднялась и быстро вышла из холла. «Плюнуть на все», — решила она поначалу. Но потом, шагая по улицам и дыша во всю грудь морозным воздухом, успокоилась и передумала: «У мальчишки заскок. Нет. Семья его мне нужна».
Неподалеку виднелась вывеска кафе, тихого в дневные часы. Меркулова вошла, заказала крепкий чай и пирожное. В углу у будки с телефоном-автоматом никого не было. «Пожалуй, отсюда даже удобней, чем из дому». Елена Станиславовна поднялась, нашла в сумочке пятнадцатикопеечную монету и набрала служебный номер Серова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Где-то далеко, у Скалистого, океан еще бушевал. Ученые предсказывали, что подземные толчки могут повториться. Но в районе Белых Скал все было спокойно. Штаб и политотдел соединения вернулись к нормальной, размеренной жизни. Настал день, когда должно было состояться партийное отчетно-выборное собрание.
Зимний закат ярко пылал. Багровые сполохи охватывали полнеба. Зеркальный лед в гавани играл отблесками пожара и выплескивал холодное пламя на корабли, и тогда казалось, что броня «Морской державы» постепенно раскаляется на гигантском горне.
Маратов стоял у иллюминатора в своей каюте и любовался небом. Далеко, за кромкой льда, в океане цепочкой шли рыболовецкие шхуны. Они, казалось, двигались вместе с серыми облаками по малиновому полотнищу заката.
Маратов вдруг представил себя на одном из этих корабликов, вместе с женой, посередине океана... И усмехнулся. Странная сложилась у него жизнь с Симой. Кажется, любили они друг друга, кажется, не ссорились никогда, даже считали себя счастливыми, и все-таки семьи, в полном смысле слова, у них не было. Пожалуй, оба они были слишком общительны и увлечены своими делами. У него множество товарищей и друзей на кораблях, лекции, партийная работа. Домой заглядывал
редко, а, заглянув, жены не заставал. Когда-то она мечтала стать известной актрисой, но то ли из-за нехватки таланта, то ли из-за вечных переездов — не довелось. Зато все свое время она отдавала руководству самодеятельностью. Маратов к увлечениям жены относился со снисходительной усмешкой; в пику ему она так же относилась к его делам. Шутливый разговор, обмен улыбками, короткие вспышки страсти — вот и все, что оставалось в памяти от этих встреч, от совместной жизни.
Порой Маратову этого было мало. Порой хотелось уюта, ребенка, которого можно было бы покачать на колене. Но Сима отвечала: «Я для этого не приспособлена, да и ты тоже. Хороший семьянин должен быть хоть немного собственником. А ты и время свое, и деньги, и чувства все понемногу раздаешь друзьям-приятелям...» Маратову оставалось только смущенно ульь баться. Они оба как будто вертелись на большом мельничном колесе, держась за разные лопасти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174