— Он болезненно выпрямился, держась рукой за поясницу.
— Да, вид у вас нездоровый,—согласился Серов.
Они распрощались сухо. Ни тот, ни другой не заговорили о прошедшем собрании. Отнеслись они к нему, конечно, по-разному, но к большому разговору еще оба не были готовы.
Серов ушел к себе, расстегнул крючки на кителе и, прохаживаясь по каюте, размышлял о прошедшем партсобрании. «Все, что делается народом, к лучшему», — думалось ему. Через несколько минут в каюту заглянул Панкратов.
— На заседание партбюро пойдете, товарищ адмирал? — спросил он подчеркнуто буднично. Ни за что не показал бы он Серову сейчас, что собрание его потрясло. Всем своим поведением он должен был продемонстрировать, что ни на минуту не позволит усомниться в себе и в своей правоте.
Однако спокойствие и будничный тон Панкратова были слишком искусственно подчеркнуты, и Серов с первого взгляда понял: «А ведь ты только притворяешься, Потапыч, что ничто тебя не задело».
...После собрания Маратов поднялся на палубу. Тревога и стыд охватили его, едва объявили результат го-
лосования. До последней минуты пропагандист надеялся, что, несмотря, ни на что, в бюро он попадет, а там Меркулов рекомендует его в секретари, и все уляжется само собой. «Большая туча — маленький дождь», — эту пословицу он не раз сегодня твердил про себя. Не то, чтобы Маратов был убежден в ее справедливости, но очень уж хотелось, чтобы все обошлось без больших переживаний и потрясений. Втайне военная служба представлялась Маратову чем-то вроде пребывания в гостинице, где удобно жить, приятно общаться со старыми и заводить дружбу с новыми знакомыми, безмятежно вращаясь в кругу событий и лишь' изредка перебираясь из одного номера в другой, новый, лучший, но, впрочем, почти ничем не отличающийся от старого.
Морозные звезды усыпали небо. Лед в гавани поблескивал, как хорошо натертый паркет. За черной, как угольная смола, бетонированной набережной цепочками фонарей отмечались пустынные серые улицы. Чистый и необыкновенно пахучий воздух заполнял гавань. Маратов прошелся по палубе, поглядел на закутанного в полушубок часового у сходней, на стволы зачехленных орудий, нависших над палубой, на весь заиндевевший мир, простирающийся вокруг, и ему вдруг стало нестерпимо одиноко.
Неподалеку от Маратова прошел Меркулов, прямой, как палка, высоко держа голову. Шаги его на сходнях прозвучали так, будто он давил каблуками орехи. И снова все стихло.
...Да, конец собрания был для Маратова страшным ударом. И не потому, что он дорожил постом секретаря партбюро. Нет, дело это хлопотливое. Маратов не раз, полушутя, полусерьезно, говорил: «Пора меня переизбрать, не то воображу себя секретарем милостью божьей на вечные времена». Ему обычно отвечали так же полушутливо и любовно: «Вези, Савва, вези... У тебя шея крепкая, а сердце доброе». Доброе сердце... Пожалуй, это и было главной причиной, по которой Маратова неизменно выбирали в руководство парторганизацией. Он никого, не обижал, ни с кем не ссорился, всем старался быть приятным. И в этом его поведении не было ни капли нарочитого подлаживания или подобострастия. Просто он был такой от природы, хороший,
незлобивый человек. Маратов всех устраивал и всеми был любим. И эту любовь он ценил превыше всего. Именно потому ему важно было, чтобы его выбрали в бюро и выбрали единогласно. То, что товарищи, друзья голосовали на собрании против него, а значит, как казалось ему, перестали его уважать, было обидой горькой и незаслуженной.
«За что? Всего один голос «за», — спрашивал себя Маратов. — Ну пусть я сделал плохой доклад, пусть в чем-то ошибался, либеральничал, но я ведь ни у кого не стоял на пути... Не совершал никаких проступков... Вчера еще был Маратов хорош, а сегодня, как ненужную ветошь, — за борт».
Морозное ночное спокойствие раздражало его. Казалось, начнись сейчас пурга, было бы легче. Он расстегнул шинель, потом аерхнюю пуговицу кителя. Разгоряченная грудь была влажной. «Простужусь... Ну и черт со мной!» Больше всего хотелось ему излить перед кем-нибудь свои обиды. И это тоже злило его. Сейчас нужно быть подчеркнуто холодным со всеми. Показать, что люди, которые его не уважают, и ему не нужны. Дать почувствовать, что у Маратова есть своя гордость и самолюбие. Отпроситься домой, провести вечер с женой. А через месяц-другой подать рапорт с просьбой о переводе — все равно куда... но туда, где его будут ценить. Однако домой идти не хотелось. Жена бы только сказала «бедненький», а может быть, и «подумаешь!» и перевела бы разговор на самодеятельность. Значительность всего происшедшего сразу бы пропала. Маратов походил вдоль борта еще немного, сетуя на судьбу, на людские козни, на весь мир и наконец, почувствовав в ногах и руках озноб, двинулся к трапу рысцой, несвойственной его массивному и рыхлому телу. Его всего трясло, словно в лихорадке. В коридоре, у двери каюты, он увидел Донцова. Тот участливо сказал:
— Где это вы задержались, Савва Артемьевич? А я вас жду, поговорить хочется.
То, что Донцов ждал его, по-человечески было приятно и даже невольно обрадовало Маратова, но тут же он подавил в себе теплое чувство.
— Время спать, — буркнул он, — удивительно, о чем это надумал беседовать? Если о том, что было на собрании, уволь — оскомина. Если о комсомольской работе — утро вечера мудренее... Так-то! — ...Он достал ключ, повернул его в замочной скважине. Неожиданно для себя подумал: «Наверно, Иван и есть тот единственный человек, который голосовал за меня, иначе чего бы он пришел?». Маратову захотелось проверить свое предположение. Не отпуская дверной ручки, он спросил, заранее уверенный в ответе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174