Это требование о явке на службу к началу корабельных работ и занятий касалось всех без исключения офицеров, отпущенных на берег.
Высотин, оберегая сон Анны, тихо встал с постели. В спальне было тепло и сумрачно. Поздний зимний рассвет еще и не брезжил. Из детской комнаты, дверь в которую была приоткрыта, донесся слабый крик. Высотин вошел в детскую, освещенную лампой-ночником, поднял упавшую с сережиной кровати подушку и подложил ее под голову разметавшегося во сне мальчика. Ниночка в своей кроватке, задернутой кружевным по-.логом, лежала с закрытыми глазами, но уже ворочалась, морщась и посапывая, готовая разразиться плачем. Ее постелька была мокрой. Высотин снял с радиатора парового отопления приготовленную с вечера Анной свежую фланелевую простынку, одной рукой приподнял дочь, а другой быстро поменял мокрую простынку на сухую и теплую.
Ниночка успокоилась. Он постоял еще немного, покачивая ее кроватку, испытывая странно нежные и добрые, до сих пор не изведанные им, чувства.
Дочь была его кровной частицей, каким-то особым выражением его самого. С каждым днем он все больше и больше привязывался к ней. С ее появлением на свет в чем-то изменилось и его отношение к Сереже. Он стремился относиться к мальчику так же, как к дочери, и
внешне это ему удавалось, но в душе он сознавал, что это совсем не то. Его отцовское чувство восставало эгоистично и властно всякий раз, когда он пытался делить поровну свою любовь между детьми. Он все острее сознавал, что не может заставить себя любить Сережу так же, как дочь. И Анна инстинктивно чувствовала это. Что же поделаешь? Ведь для Анны Сережа и Ниночка были ее детьми, для него же — только Ниночка. Он знал, что и впредь эта ненормальность не исчезнет просто сама по себе, и это тревожило его, потому что сказывалось все чаще на отношениях с Анной.
Высотин вышел из детской в ванную, принял по давно заведенной привычке холодный душ, побрился и стал одеваться. Услышав его шаги, проснулась бабушка Анфуся и уже возилась на кухне, готовя ему завтрак. Он съел бутерброд, выпил чашку кофе и, собираясь уходить, стал перекладывать в китель деньги и документы из карманов лыжной куртки. Делал он это машинально, продолжая думать о вчерашней размолвке с Анной. Вдруг новая тревога охватила его. Он снова вынул документы из кителя и выложил их на стол. Ни в партбилете, ни в воинском удостоверении личности не было пропуска на партийный актив. Он хорошо помнил, что, получив в политотделе пропуск, положил его рядом с партбилетом. «Куда же он мог деться?!» Высотин еще раз обшарил карманы лыжной куртки, вытряс из бумажника все деньги и старые квитанции, открыл ящик письменного стола и переворошил тщательно уложенные стопки бумаги и письма, потом, понимая, что делает совсем не то, что надо, — ведь нелепо искать пропуск в ящике письменного стола, куда ты его никогда не клал, — опустился на стул в раздумье.
«Неужели потерял?..» От этой мысли ему стало не по себе.Он постарался восстановить в памяти прошедший воскресный день. Ему припомнилось, что партбилет и удостоверение личности он переложил в карман лыжной куртки, собираясь,с Анной на прогулку. Анне понадобилась английская булавка. Он отдал ей свою. Потом они заторопились... Да, да... Лацкан кармана он второпях, конечно, не застегнул. Вот оно что... Вдруг все стало ясно: утеря могла произойти только там, в роще, у пня, где он барахтался в снегу с Анной.
человек, знавший, что такое война, озлобленный ее, муками.
— Голова гудит... У тебя табак есть?
— Весь вышел... — ответил Высотин.
— Жаль, — сказал старший политрук. От его повязки шел сильный запах иодоформа. — Второй день не курю...
— На берегу вам достану, — пообещал Высотин. Их разговор прервала начавшаяся артиллерийская канонада. Фонтанами вскинулась и осела вода. Катер, лавируя, делал зигзаги, стараясь уйти из-под обстрела. Вдруг на палубном настиле вспыхнуло пламя, и взрывная волна оглушила и швырнула куда-то Высотина.
Он очнулся уже в воде. Неподалеку пылал, как жаркий костер, катер. Доносились вопли и стоны людей. Затем пламя исчезло—катер затонул, и все вдруг погрузилось во тьму.
Высотин то терял сознание, то снова приходил в себя. Силы постепенно оставляли его, коченело тело, намокшая одежда мешала плыть. Понимая, что гибнет, он закричал. Уже захлебываясь, он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы и потащил за собой.
Человек, плывший впереди, тоже выбивался из сил, он чертыхался, стонал, но не бросал Высотина. Сколько времени так продолжалось — кто знает. Единственное, что осталось в памяти Высотина, — осклизлое бревно, за которое он никак не мог уцепиться, и обидная ругань человека, поддерживавшего его на воде. Утром бревно прибило течением к берегу. Двое вконец обессиленных людей лежали на песке, точно .трупы. Один из них зашевелился, сделал попытку подняться и упал; другой, повернув забинтованную голову, долго глядел на лежащего рядом с ним человека и, выплюнув набившийся в рот песок, прохрипел:
— Говорил тебе, черт, дадут они нам пить, так и вышло...
Четверо суток Высотин и старший политрук Меркулов (так звали человека, который спас ему жизнь) находились в медсанбате.В первый же день, едва придя в себя и перебирая в памяти события минувшей ночи, Высотин долго рассматривал своего спасителя. Меркулов полулежал, подложив под спину подушки, кривя губы и посасывая пу-
стую трубку. Щеки у него были впалые, кожа землистая, заросшая жесткой щетиной, в глазах недобрый металлический блеск. У сестры, которая подсела к нему, он попросил табаку, а когда та сказала, что курить в палате нельзя, послал к черту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174