Если бы в ночь после партийного собрания Борис Осипович не был столь усталым и расстроенным, он восстал бы против сомнительных рассуждений жены. А если бы он тогда возмутился, ей, привыкшей к семейной дипломатии, еще долго не прихо-
дило бы в голову, что с ним можно разговаривать начистоту. Но зерно надежды — найти в муже единомышленника,— давно лежавшее у нее на сердце, проросло. И все же не случись печальной истории с Батыревым, не приснись сегодня сон, тревожный и зовущий, не попадись на глаза этот проклятый снимок в журнале, не скажи Борис Осипович, что ему нравится в Белых Скалах, Елена Станиславовна не стала бы сегодня собираться в Москву, и, следовательно, у нее не было бы еще необходимости объясняться с мужем. Но и это все было только подготовкой почвы. Нужно было, чтобы он вспомнил о неприятном разговоре с Серовым, чтобы возник спор, в котором каждого собеседника тянет к жестокой откровенности. Наконец, может быть, даже было необходимо, чтобы Борис Осипович возмутился, ударил по туалету, и звон хрустальной пудреницы стал тем сигналом, который сказал Елене Станиславовне: «Довольно. Пора покончить с недомолвками. Я от них устала. Или — или...»
— Итак, чтобы потом не возвращаться к этому, — все еще усмехаясь, начала Елена Станиславовна. — Я передумала идти на почту. Я вижу, ты голоден, потому злишься. После обеда ты сам отнесешь письмо и посылку, — она отошла от зеркала и села на стул у окна.
Борису Осиповичу стало не по себе от ее жесткой усмешки, неловко за свою вспышку.
— Хорошо, если ты так хочешь, — он встал, взглянул на посылку и письмо и покачал головой. Потом подошел к жене.
— Но почему и на письме, и на посылке обратный адрес — наш?
Елена Станиславовна, будто не слыша слов мужа, смотрела на улицу, теперь залитую солнцем, еще более яркую, слепящую, в кипучем движении автомашин, уходящую далеко, далеко.
— Что ж, это моя инициатива, — ответила она после паузы спокойно. — Можно и с этого начать разговор.
— Странно... — Меркулов пожал плечами.—-Каприз?!
— Ничего нет странного и не каприз. Валентин Батырев сын Кбрнея Васильевича Батырева... — она смело поглядела мужу прямо в глаза.
— Что из этого?
— По-моему, Борис, пора кончить играть в прятки,— ответила Елена Станиславовна холодно, — от отношения Корнея Васильевича к тебе во многом зависит твоя карьера.
Так она еще никогда с ним не говорила. Меркулов был ошеломлен. А Елена Станиславовна продолжала упрямо и бесстрашно.
— Если Валентину Батыреву будет худо, тебе это не простится. Может быть, я совершила ошибку, разговаривая с Серовым, но ты-то все равно должен добиваться того же, что и я. Тебе нужна благопристойная маска — пожалуйста: ты сделаешь это потому, что надо беречь кадры, воспитывать их или еще что-нибудь в этом роде... А по мне, и без маски можно обойтись.
Борис Осипович не находил слов.
— Да что ты говоришь? — кулаки его сжались. Он задыхался от гнева. — Ты, ты...
— Ты лжешь, даже перед самим собой, а я гораздо честнее тебя.— Елена Станиславовна отлично владела собой. Она была беспощадной. Наступил момент, когда мужа надо было сломить. — У нас с тобой одна большая цель — подняться высоко. И в конце концов все средства для этого хороши.
Лицо Меркулова исказилось от боли. Он поднял кулаки. Елена Станиславовна не моргнула. Ей даже хотелось, чтобы он ударил ее. Тогда уж он на всю жизнь был бы виноват перед ней, и она сумела бы это использовать. Но он опустил руки: перед ним была любимая женщина.
— Чего ты добиваешься? — сказал он вдруг устало. — Зачем дразнишь меня? Зачем клевещешь на себя и на меня!
Она покачала головой.
— Просто я из тех женщин, которым всегда мало того, что они имеют, и думаю, что и ты из таких мужчин. Таковы, наверно, все настоящие люди. А "клеветать не собираюсь! Это мелко.
Меркулов не верил своим ушам. В волнении он заходил по комнате. Потом снова остановился рядом с женой.
— Ты понимаешь, — сказал он раздельно, — если только ты не бредила, то мне противно даже смотреть на тебя...
Елена Станиславовна на мгновенье опешила. Но игру, раз она начата, надо вести до конца.
— Я противна тебе!? — проговорила она с горечью.-— Да ведь это я сделала тебя тем, что ты есть. Я заставила тебя учиться, я добивалась того, чтобы все признали твои достоинства, я научила тебя стремиться к цели... Я сделала для тебя больше—позволила тебе считаться человеком «одержимым принципиальностью». Я порой ночей не спала, отыскивая для тебя путь, верный и благородный. Я — твоя совесть. Так сведи со мной счеты. Может быть, ты теперь откажешься от мысли, что интересы твои, наши интересы и интересы дела — неизбежно совпадают? Что подчиненные тебе люди только винтики большой машины? "Ведь ты когда-то это мне сказал. Может быть, ты думаешь во имя какой-то отвлеченной справедливости пожертвовать своим будущим, остаться навек в этой дыре?.. И пойми, плевать мне на Батырева. Не об этой ничтожной мелочи речь.
Меркулов слушал жену со странным чувством стыда, гнева и страха. Неужели у нее были хоть какие-нибудь основания так с ним говорить? Разве он нечестно служил? Разве когда-нибудь берег себя? Но вдруг он спросил себя — могут ли считать его принципиальным человеком Светов, Панкратов, Высотин, даже Донцов? И не решился ответить. «Как же это могло со мной случиться?» Ему хотелось остановить жену, накричать на нее. Но она продолжала говорить, стремясь доказать, что все его поступки определялись корыстными мотивами. Он был убежден, что она лжет, намеренно и злостно все извращая. И все-таки в мозгу стучало: «А что если в этой лжи есть хоть доля, хоть мельчайшая доля правды?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174