Ударил колокол, возвещая прибытие калькуттского поезда, но Ротон не пошел покупать билеты, а занялся устройством моей постели в углу маленького зала ожидания, из чего я заключил, что мы, очевидно, отправимся утренним поездом на Запад. Но куда именно — в Бенарес, в Патну или в другое место — я не представлял. Интересоваться моим мнением мои спутники, видимо, считали совершенно излишним.
Покончив с постелью, Ротон подошел к Раджлакшми, которая рассеянно глядела куда-то в сторону.
— Ма,— сказал он ей,— говорят, здесь неподалеку можно достать хороших продуктов.
Раджлакшми развязала узелок на своем сари и, вынув несколько рупий, протянула их Ротону.
— Ну что ж, сходи купи. Только смотри, чтоб молоко было свежее.
— А тебе ничего...— заикнулся было Ротон.
— Мне ничего не надо,— перебила его Раджлакшми.
Всем, а тем более Ротону, была хорошо известна твердость ее «нет», и все же он, нерешительно переступив с ноги на ногу, осмелился напомнить:
— Со вчерашнего вечера ведь...
— Ты что, не слышишь? Оглох? — прикрикнула на него хозяйка.
Ротон молча повернулся и ушел — я не знал никого, кто осмелился бы возражать ей после подобного окрика. Да и к чему привел бы такой спор? Все знали, что в поезде она ни за что не притронется к пище, побывавшей в руках человека, так или иначе связанного с железной дорогой. Никогда в жизни не встречал я никого, кто бы столь строго соблюдал такой суровый и бессмысленный пост. Вообще, сколько продуктов приносили в ее дом! Их скармливали слугам, раздавали бедным соседям, выбрасывали, если они портились, а хозяйка, кому они, собственно, и предназначались, даже не дотрагивалась до них. Она только улыбалась в ответ на все просьбы, уговоры, даже насмешки. «Ну какие там принципы! — говорила она.— Никаких предрассудков у меня нет... я все ем».— «Докажи это!» — предлагали ей. «Доказать? Сейчас? О небо, пощади меня!..» — улыбаясь, говорила она и под каким-нибудь предлогом исчезала, избегая дальнейших разоблачений. Постепенно я узнал, что она не ест мяса, рыбы, молока и масла. Такая воздержанность представлялась неприличной даже ей самой, она старалась скрыть ее и всегда смущалась, когда об этом заходила речь. Поэтому я предпочитал оставить ее в покое и никогда не донимал уговорами. Я промолчал, когда расстроенный Ротон ушел, и ни словом не обмолвился, когда он вернулся с кувшином теплого молока и пакетом сладкого риса. Часть принесенного Раджлакшми отделила мне, остальное дала Ротону.
Я прекрасно понял смысл умоляющего взгляда, который он бросил на меня, но не проронил ни звука.
В то время мы уже привыкли к ее странному, подчас беспричинному воздержанию. А прежде бывало иначе — мы и подшучивали над ней, и убеждали, и сердились... Ничего не помогало. Я все больше задумывался, в чем же причина ее истовости.
Не знаю, когда и почему начала она свою ревностную аскезу, тогда я еще не вошел в ее жизнь. Но как, вероятно, мучительно было ей жить среди изобилия яств и отказывать себе буквально во всем. Сколько, должно быть, пришлось ей вытерпеть на своем аскетическом пути, ей, вышедшей из самой гущи порока и скверны! Со временем такое самоистязание перестало удивлять окружающих, и все-таки я иногда не мог удержаться от вопроса самому себе: неужели это подвижничество напрасно, неужели оно всего лишь пустая трата сил? Но разве могла бы она так легко и естественно лишать себя всяческих удовольствий, если бы это умение ограничивать себя, владеть собой не зависело от ее воли, а было присуще ей или возникло само по себе? Неужели она тогда не уступила бы какому-нибудь соблазну? Вот она полюбила. Многие любят, но многие ли способны своим самоотречением сделать свою любовь такой чистой и цельной?
В зале ожидания никого, кроме нас, не было. Ротон отыскал себе укромное местечко и устроился на ночь. Раджлакшми сидела молча под тусклой лампой. Я подошел к ней и положил руку ей на голову. Она вздрогнула и посмотрела на меня.
— А, это ты, Шриканто?.. Почему не спишь?
— Не хочется,— сказал я.—А вот почему ты сидишь в этой грязи и пыли? Иди садись на мою постель!
Не давая ей возразить, я потянул ее за руку, привел к себе, усадил, а сам лег рядом. Слова не шли с моего языка, и я принялся молча поглаживать ее по руке. Так прошло несколько минут. Вдруг мне показалось, что ее глаза подозрительно заблестели. Я дотронулся до ее век и почувствовал влагу — мои предположения оправдались. Я отер ей глаза и попытался привлечь ее к себе, но она воспротивилась. А потом вдруг упала на мои ноги и крепко прижалась к ним лицом.
Какое-то время мы молчали. Потом я тихо проговорил:
— Дорогая, я до сих пор не сказал тебе об одной вещи.
— Какой?—так же шепотом спросила она.
Я заколебался — во мне еще говорили предрассудки, но потом пересилил себя и сказал:
— Сегодня я всего себя отдаю тебе. Теперь моя судьба в твоих руках.
Она внимательно посмотрела на меня, улыбнулась и спросила:
— Зачем же ты мне? Ты ведь не играешь ни на табле, ии на саранги. Да и...
— Готовить бетель и набивать трубку тоже не умею,— со смехом подхватил я.—-Да, Раджлакшми, не умею и, пожалуй никогда не научусь.
— Ну а играть?
— Если ты поверишь в меня, то можно попробовать. Она вдруг загорелась энтузиазмом:
— Нет, я не шучу. Правда сможешь?
— Надеяться никому не возбраняется,—заметил я.
— Конечно,— подтвердила она и некоторое время с удивлением разглядывала меня. Потом медленно заговорила:
— Мне иногда самой приходило в голову поучить тебя, но я думала, вряд ли получится что-нибудь у человека, которому доставляет удовольствие убивать живые существа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190