Даже не видя обладательницы прекрасного голоса, я был уверен, что поет Комоллота. Нобин утверждал, чю чарующий голос Комоллоты пленил его хозяина. Теперь мне стало ясно, что в этом нет ничего удивительного.
Войдя в храм, я тихо присел в стороне. Никто не обратил на меня внимания, все взоры были устремлены на изображение Радхи и Кришны. Стоя посредине, Комоллота пела: «Модону Гопалу слава, слава! Сыну Яшоды слава, слава! Сыну Нанды слава, слава! Гиридхари слава, слава! Говинду Гопалу слава, слава!..»
Я и не представлял себе, что эти простые слова могут так волновать сердца верующих, исторгать восторг из самой глубины души. У всех на глазах были слезы. У самой певицы они катились по щекам, а голос срывался от волнения. Я не разделяю подобных чувств, но тут и моя душа вдруг словно распахнулась. Баба-джи Дварикдас сидел с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Где сейчас витала его душа? И не одна только Комоллота, все вишнуитки, показавшиеся мне за работой озабоченными и непривлекательными, теперь в неясном свете, с трудом пробивавшемся сквозь дым курений, были прекрасны. Мне почудилось, что каменное изваяние рядом со мной широко раскрыло глаза и, стараясь не пропустить ни звука, наслаждается дивным пением.
Состояние самозабвенного восторга пугает меня. Я поспешно выбрался наружу — моего ухода никто не заметил. Во дворе, освещенный узким лучом света, сидел Гохор. Звук моих шагов не вывел его из оцепенения. На лице Гохора было выражение бесконечной отрешенности. Глядя на него, я и сам не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Мне представилось вдруг, что все обитатели монастыря, оставив меня одного, отправились в какую-то иную страну, путь в которую мне неведом. Вернувшись в свою комнату, я потушил свет и лег. Конечно же, и умом и образованностью я превосходил всех тех, кого только что видел, но душа моя страдала от непонятной боли, и беспричинные слезы текли по щекам.
Не знаю, долго ли я проспал, когда меня разбудил оклик:
— Новый гошай!
Я проснулся и сел в постели.
— Кто это?
— Твой вечерний друг. Как долго ты спишь. Было еще темно. На пороге стояла Комоллота.
— А какой смысл бодрствовать? — возразил я.— Во всяком случае, я провел время с пользой.
— Я вижу. Не желаешь ли отведать освященной пищи?
— Желаю.
— И поэтому спишь так долго?
— Я знаю, что все равно получу ее. Мой вечерний друг не оставит меня и теперь.
— Этот друг может служить только вишнуиту,— с улыбкой ответила Комоллота.
— Была бы надежда, долго ли стать вишнуитом? Ты даже Гохора обратила в свою веру, неужели же я ничего не стою? Только прикажи — и я стану скромнейшим слугой вишнуитов.
Комоллота нахмурилась.
— Шутить над вишнуитами грех,— сказала она.— И в отношении Гохора-гошая ты заблуждаешься. Он истинный мусульманин и не изменил вере своих предков, хотя единоверцы по неведению и считают его отступником.
— Но, судя по его поведению, так оно и есть.
— Это-то и удивительно. Но не мешкай, нам надо идти. А что, если я принесу тебе освященную пищу сюда? — прибавила она, немного подумав.
— Я не возражаю. А где Гохор? Если он здесь, накорми нас обоих.
— И ты станешь есть вместе с ним?
— Я и прежде так делал. В детстве его мать частенько угощала меня рисовой кашей с молоком и бананагли, и это кушанье казалось мне не менее вкусным, чем ваш прошад.
Кроме того, Гохор поклоняется прекрасному, он поэт, а для поэтов касты не существуют.
Было темно, но мне показалось, что Комоллота подавила тяжелый вздох.
— Гохора-гошая здесь нет,— проговорила она.— Мы не заметили, когда он ушел.
— Вчера вечером он сидел во дворе. Вы не пускаете его в храм?
— Нет.
— Комоллота, неужели тебя рассердила моя шутка? Но ведь вы сами не прочь подшутить над своими богами. Хорошо ли осуждать за это других?
Комоллота ничего не ответила и молча вышла. Вскоре она вернулась с блюдом освященной пищи, вместе с ней была другая вишнуитка, которая принесла светильник и коврик.
— Новый гошай,— сказала Комоллота,— мы не можем оказать тебе достойного гостеприимства.
— Не беспокойся, мой вечерний друг,— улыбнулся я.— Хотя новый гошай и не стал вишнуитом, у него достаточно юмора, чтобы не огорчаться по пустякам. Давай, что у вас есть. Вернувшись, ты увидишь, что не осталось ни крошки.
— Так и следует поступать с освященной богом пищей.
Комоллота приготовила место на полу и аккуратно расставила блюда.
На следующее утро меня разбудили громкие удары гонга. Под звуки музыки началось утреннее богослужение. До меня донеслись слова песнопения на мотив
утренней раги:
Шею Кришны украшает венок,
На шее Радхи—жемчуг.
На ее украшенных киноварью ногах,
Как птицы, танцуют звонкие браслеты.
Богослужение продолжалось весь день. Вишнуитки читали мантры, пели гимны, купали и кормили своих идолов, разрисовывали их сандаловой пастой, и, казалось, этому не будет конца. Пожалуй, только каменный бог способен выдержать такое круглосуточное служение, любой другой, попав в подобную переделку, не вынес бы и рассыпался на куски.
Вчера я спросил Комоллоту:
— Когда же вы поклоняетесь богу?
— Это и есть наше поклонение,— ответила она.
— Так вы называете служением богу всю эту стряпню, плетение гирлянд и кипячение молока? — удивился я. Комоллота кивнула головой:
— Да, это мы и называем служением и другого не знаем.
Сегодня, наблюдая за всем происходящим, я понял, что ее слова—чистая правда. В них не было ни малейшего преувеличения.
В полдень, улучив удобный момент, я сказал ей:
— Комоллота, я знаю, ты не такая, как все. Скажи правду: неужели этот каменный идол — символ бога?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190