И эта Лакшми вишнуитского монастыря была охвачена страстным желанием его покинуть. Я прекрасно понимал, какое это будет несчастье для всех, в какое затруднительное положение попадут эти беззаботные люди, и почувствовал к ним сострадание. За то короткое время, что я находился в монастыре, он чем-то пленил меня, и я от всей души желал ему благополучия. Люди ошибаются, думая, будто монастырь управляется всеми вместе и что все в нем равны. Я живо представил себе, как из-за отсутствия одного человека все здесь может распасться, как распадается планетная система, когда гибнет солнце.
— Я больше не хочу спать, Комоллота,— сказал я,— пойдем рвать цветы.
— Ты не искупался и не сменил одежду, как можно преподнести богу цветы, к которым ты прикоснешься?
— Яме буду рвать цветы, позволь мне нагибать ветви.
— Нагибать ветви не нужно, я сама могу рвать цветы с невысоких кустов.
Если хочешь, я стану рассказывать тебе веселые и грустные истории. Все будет легче.
— Отчего ты вдруг стал такой добрый, гошай? Ну уж так и быть, пошли. Пока я схожу за корзиной, умойся и переоденься.
Неподалеку от монастыря был большой сад. Дороги шла через густую манговую рощу, ее было трудно различать не только из-за полумрака—она скрывалась под грудой сухих листьев. Комоллота шла впереди, я следовал за ней и все же очень боялся, как бы не наступить на змею.
— Комоллота,— окликнул я ее,—ты не собьешься с дороги?
— Не собьюсь,— отозвалась она,— сегодня мне волей-неволей приходится идти осторожно ради тебя.
— Исполни одну мою просьбу...
— Какую?
— Не покидай монастыря.
— А разве тебе станет хуже, если я уйду? Я не знал, что ответить.
— У Мурари есть песня,— проговорила она.— «О Поли друга, вернись домой. Что ты хочешь внушить тому, кто заживо умер, кто сам себя убил?» Гошай, вечером ты уедешь в Калькутту, значит, еще до полудня покинешь нас, не так ли?
— Как знать. Утро еще не миновало.
Немного помолчав, Комоллота стала негромко напевать:
Поет Чандидас—слушай, Бинодини, горе и радость—братья.
Тот, кто ищет счастья в любви, находит одно только горе.
— А дальше?—спросил я, когда она замолчала.
— Дальше я не знаю!
— Тогда спой что-нибудь еще. Комоллота так же тихо запела:
Бинодини, слушай слова Чандидаса: любовь не говорит о себе.
Ты обретешь любовь, если готова отдать за нее жизнь.
— А дальше?
— Дальше ничего нет. Это все,— ответила Комоллота. И правда это было все. Мы оба молчали. Мне хотелось подбежать к ней, сказать что-нибудь, пойти с ней по этой темной дороге, держа ее за руку. Я знал, что она не рассердится, не остановит меня, но ноги мне не повиновались, и слова не шли с языка. Все так же медленно, в молчании мы вышли из рощи.
Вот и монастырский сад, окруженный изгородью, здесь собирают цветы для каждодневных богослужений. Хотя еще не совсем рассвело, на открытом месте достаточно светло, и мне был виден сад, весь белый от распустившихся цветов арабского жасмина. Чампаковое дерево, росшее перед садом, потеряло все листья, цветов на нем тоже не было, но зато где-то поблизости цвели ранние туберозы, наполняя все вокруг своим сладким ароматом. Прекраснее всего было в самом саду. Даже при слабом свете занимавшегося утра можно было различить переплетенные между собой стебли диких роз. Их цветы тысячью широко раскрытых глаз глядели на нас отовсюду.
Я никогда не вставал в такую рань—эти часы обычно проходили для меня во сне, в неподвижном и бессознательном состоянии. Нет слов, чтобы описать всю прелесть утра. На алеющем востоке пробивались первые проблески света, небо было безмятежно в своем торжественном величии; вокруг простиралась роща, увитая лиана&ш, усыпанная множеством душистых цветов. Все это было как безмолвное прощание ночи, сдерживающей свои слезы. Душа моя наполнилась вдруг состраданием, нежностью, добротой.
— Комоллота,— вырвалось у меня,— ты встретила в жизни немало испытаний, немало горя, дай бог, чтобы ты была счастлива!
Комоллота открывала калитку, повесив корзину на ветку чампакового дерева.
— Что с тобой, гошай? — удивленно обернулась она. Мои слова и мне самому показались неуместными, а от
ее вопроса стало совсем не по себе. Я не знал, что ответить, и безуспешно пытался скрыть свое смущение глупой улыбкой.
Комоллота вошла в сад, я последовал за ней. Она принялась рвать цветы и заговорила сама:
— Я счастлива, гошай. Тот, кому я посвятила себя, никогда не покинет свою рабыню.
Смысл ее слов был для меня туманен, но я не решился ее расспрашивать. Комоллота стала тихонько напевать:
Я надену венок Кришны на шею, Слава Кришны будет серьгой в моем ухе. Завернувшись в алое сари его любви, Я отправлюсь бродить из края в край...
Мне пришлось прервать ее:
— Разве ты не слышишь звуков гонга? Или ты не собираешься возвращаться?
Взглянув на меня с нежной улыбкой, Комоллота снова запела:
Я не боюсь потерять добродетель, Я боюсь потерять друга...
Ты знаешь, новый гошай, что многие почтенные люди не любят женского пения—оно их раздражает.
— Знаю,— сказал я.— Только я не принадлежу к этим почтенным дикарям.
— Тогда почему же ты прервал меня?
— Служба, должно быть, уже началась, и без тебя она потеряет всякий смысл.
— Это заблуждение, гошай.
— Но почему?
— Ты и сам знаешь почему! Кто сказал тебе, что без меня все будет не так? И ты в это веришь?
— Верю! Мне никто ничего не говорил, Комоллота, я убедился в этом сам.
Комоллота ничего не ответила, взглянув на меня так, словно мысли ее были уже где-то далеко, и снова принялась рвать цветы. Когда корзинка наполнилась, она сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190