Послушать тебя, так и мантры во спасение читать не следует. Но я не такой всезнающий человек, как ты, да к тому же он пока что жив. Так что давай-ка постелим ему что-нибудь».
— У бабу есть одежда? — осведомился я у служанки. Кали отрицательно покачала головой. Она на все вопросы отвечала уверенно, без малейших колебаний. Слово «кажется» отсутствовало в ее лексиконе.
— Одежды нет,— заявила она.— Есть только брюки.
Это меня не устраивало. Брюки сахиба — вещь дорогая, но главное, я не представлял, как можно устроить из них постель. Неожиданно я вспомнил о куске старого брезента, который валялся неподалеку,— я заметил его, когда шел сюда.
— Пойдем,— сказал я Кали,— вдвоем мы как-нибудь притащим его сюда. Он, пожалуй, подойдет больше, чем брюки.
Кали согласилась. К счастью, брезент оставался на прежнем месте. Мы забрали его и соорудили постель для Шотиша. На краю ее примостилась Кали и скоро заснула. Я всегда считал, что женщины не храпят, но Кали опровергла и это мое мнение.
Я остался бодрствовать один. Спустя некоторое время я заметил, что руки и ноги Шотиша сводит судорогой,— требовалось срочно согреть его. Я с трудом разбудил Кали, но она отказалась подняться. Перевернувшись на другой бок, она заявила, что дров нет, так что нагреть воды ей не на чем. Я решил пойти и проверить ее слова, хотя фонарь Шотиша мог принести пользу только при добавочном солнечном или лунном освещении. Тем не менее я отправился на кухню, где и убедился в том, что Кали меня не обманула: кроме самой лачуги, никакого топлива там не имелось. Однако поджечь ее я не решился, опасаясь совершить святое дело кремации прежде, чем душа моего товарища распрощается с его телом, а ограничился тем, что вынес на двор походную кровать с ящиком, на котором до сих пор сидел, и поджег их. Затем снял с себя рубашку, свернул ее и нагрел возле огня, намереваясь использовать вместо грелки. Согреть таким образом больного или принести ему хотя бы некоторое облегчение я не смог, только успокоил немного свою совесть.
Часа в два ночи ко мне прибежали с сообщением, что у двух кули началась рвота,— меня все здесь уже считали за доктора. Я взял лекарства и вышел. К счастью, мои провожатые имели фонари — это помогло нам довольно быстро добраться до больных. Кули жили на открытых товарных платформах, стоявших на рельсах. Такое жилье представляло большое удобство для железнодорожной компании,— когда где-нибудь требовалось провести земляные работы, к платформам цепляли локомотив и рабочих без всяких хлопот доставляли в нужное место.
По бамбуковой лестнице я поднялся на платформу и огляделся. В одной ее стороне лежал пожилой мужчина, в другой расположились несколько человек обоего пола. Некоторые из них проснулись от шума, поднятого нами, и с любопытством поглядывали на меня, другие продолжали безмятежно спать. Я поднял фонарь, подошел к больному и по его лицу увидел, что состояние его очень тяжелое, болезнь зашла слишком далеко.
Появился подрядчик, хорошо говоривший по-бенгальски.
— А где другой больной? — поинтересовался я.
Он ткнул пальцем в темноту, показывая на следующую платформу:
— Там.
Пришлось снова карабкаться по лестнице. Больным оказалась молодая женщина лет тридцати, возле которой прикорнули двое маленьких детей. Как выяснилось, она жила без мужа. Тот еще в прошлом году поддался уговорам вербовщика и, сойдясь с другой, более молодой, женщиной, уехал на чайные плантации в Ассам.
Тут тоже находились кули — человек шесть. Все они с жаром сочувствовали страдалице и громко возмущались негодяем мужем, посмевшим бросить семью. Однако дальше сочувствия дело не пошло. Никто не согласился оказать помощь ни мне, ни больной. Я хотел хотя бы убрать от нее детей, чтобы изолировать их от больной матери, но никто не пожелал их взять. Пришлось мне ограничиться лекарствами, которые я дал своим пациентам в строгом соответствии с указаниями доктора.
К утру еще у одного кули началась рвота.
Тем временем состояние Шотиша Бхородаджа значительно ухудшилось. С трудом мне удалось уговорить одного из кули отправиться в Шатхию к доктору-панджабцу, чтобы известить его о положении дел. Он вернулся к вечеру и сообщил, что доктора не застал,— тот уехал к больному.
Самое скверное заключалось в том, что я не захватил с собой денег. Я уже целые сутки был на ногах, ничего не ел и не пил и не представлял, как продержусь дальше, тем более что достать здесь воды оказалось невозможно. Я запретил женщинам пользоваться водой из карьера, но ни одна меня не послушала. «А где же нам брать ее, доктор?» — спрашивали они меня, сконфуженно улыбаясь. В соседней деревне имелся колодец, но никто не отваживался отправляться туда без денег. Все знали: бесплатно воды не дадут, а заплатить за нее им было нечем.
Так прожил я два дня и три ночи. Конечно, я никого не спас, все мои пациенты умерли. Но смерть никого здесь не удивляла. На жизнь тут смотрели просто — человек для того и рождается, чтобы умереть, двумя днями раньше или позже — не все ли равно. Вскоре и я усвоил эту непреложную истину. Не понимал я одного — почему некоторые люди тратят столько усилий и времени на то, чтобы уразуметь ее,— изучают шастры, уходят в отшельники, саньяси, углубляются в самые дебри философии. Однако примириться с тем, как здесь умирали люди, я не мог.
Душа Шотиша тоже распрощалась с его телом. Помочь мне было некому, поэтому совершить кремацию я не смог, и мать-Земля приняла его в свои объятия.
Похоронив Шотиша, я вернулся на платформы, хотя, наверное, для меня было бы лучше возвратиться в усадьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190