— Откуда вдруг это показное смирение?
— Оно вовсе не показное. Я не ценила тебя, и моя дерзость день ото дня росла. А сейчас у меня уже нет права быть своевольной, я потеряла его по собственной вине.
На глаза у нее набежали слезы.
— Отпусти меня, я помолюсь матери Дурге и вернусь.
— Ну хорошо, поезжай завтра. Ты сама говорила, что, оберегая мой сон, ты всю ночь не сомкнула глаз. Тебе нужно отдохнуть.
— Я совсем не устала. Когда ты болел, я не спала ночами, но заботы о тебе мне были не в тягость. Усталость проходит, как будто ее и не бывало. А я уже столько дней не молилась, все никак не могла собраться с мыслями. Не удерживай меня, милый, разреши уехать сегодня.
— Тогда поедем вместе.
Глаза Раджлакшми засияли от восторга.
— Поедем!—воскликнула она.— Но ты не станешь там богохульствовать?
— Поклясться не могу, лучше уж я подожду тебя у дверей храма. А ты попросишь у Дурги милости и для меня.
— А какой милости ты желаешь?
Положив в рот горсточку рисаэ я задумался, но так и не смог придумать ни одного желания. Признавшись в этом, я спросил, чего бы она мне пожелала.
— Я пожелала бы тебе долгой жизни и здоровья, а еще пожелала бы, чтобы с этого дня ты стал строг со мной и больше не портил своей мягкостью. Ты ведь сам чуть не погубил меня.
— Лакшми, в тебе говорит обида.
— На то есть причина. Разве я когда-нибудь смогу забыть твое письмо?
Я молчал, опустив голову.
Коснувшись рукой моего подбородка, она заставила меня поднять голову и сказала:
— Нет. Ты не сможешь быть суровым, строгость не в твоем характере. С нынешнего дня эту ношу мне придется взять на себя, никакое послабление здесь недопустимо.
— Что ты имеешь в виду? Еще более строгий пост?
— Пост для меня не наказание, от него моя гордыня только растет. Я должна избрать другой путь.
— Какой же?
— Сама еще не знаю.
— Ну хорошо, а вдруг я все-таки смогу быть суровым?
— Очень может быть.
— Но ты же лукавишь. Раджлакшми с улыбкой кивнула головой.
— Конечно. Но ведь в этом мое несчастье, гошай. А твоя Комоллота удачно придумала так называть тебя. Привычные обращения надоели, теперь и я буду звать тебя «новый гошай-джи», можно?
— Пожалуйста.
— А ты можешь оговориться и назвать меня как-нибудь Комоллотой. Мне и от этого станет легче. Согласен?
— Ах, Лакшми, Лакшми,— улыбнулся я,—тебя и могила не исправит. Ну какая ты рабыня падишахских времен. Да тебя давно бы уже отдали в руки палачей.
— Я сама себя отдала в руки палача,— рассмеялась Раджлакшми.
— Ты так своевольна, что никакой палач с тобой не справится.
Раджлакшми хотела что-то возразить, но вдруг вскочила с места.
— Что такое!—воскликнула она.—Ты уже все съел! А где молоко? Погоди, я сейчас принесу.
С этими словами она выбежала из комнаты.
— Еще одна Комоллота! — вздохнул я.
Минуты через две она вернулась, поставила передо мной кувшин молока и принялась обмахивать меня опахалом.
— В какой-то миг мне показалось, будто я что-то сделала не так, в чем-то грешна. Мне не сиделось в Гонгамати, и, вернувшись в Бенарес, я вызвала к себе гуру, обрезала волосы, сняла все украшения и предалась покаянию. Больше, я думала, беспокоиться не о чем: вот она предо мной, золотая лестница в рай. Ты был единственным препятствием, и я от тебя избавилась. Но с того дня слезы мои не просыхали. Я забыла молитвы, боги покинули меня, сердце окаменело. «Неужели таков путь служения богу? — подумала я.— В конце концов, так недолго сойти с ума!»
— Обрести бога можно, только пройдя тяжкие испытания,— заметил я.
— Но я уже обрела своего бога.
— Где?
— Здесь. В этом доме.
— Невероятно! Представь доказательства.
— Я должна тебе еще что-то доказывать? С меня довольно.
— Однако рабыням так разговаривать не положено.
— Лучше не серди меня. Если ты будешь без конца называть меня «рабыней», это до добра не доведет.
— Хорошо, я дарую тебе свободу. С этой минуты ты независима.
— Разве я смогу теперь быть свободной! — снова рассмеялась Раджлакшми.— Вчера, разговаривая со мной, ты уснул. Я отвела руку, которой ты обнимал меня, и, тронув твой лоб, поняла, что ты вспотел. Я присела рядом с опахалом в руках. Светильник стал мигать, я поправила фитиль и, взглянув на тебя, уже не могла отвести глаз. Почему я раньше не видела, как ты прекрасен? Неужели я была слепа все это время? Если это грех, подумала я, то мне нет дела до добродетели. Если это неверие, то прощай мое благочестие. Если это ложь, почему же я еще неразумным ребенком всей душой уверовала в нее?.. Но почему ты не пьешь? Кувшин полон.
— Больше не могу.
— Тогда я принесу фрукты?
— Нет-нет, не надо.
— Ты так похудел!
— Обо мне давно никто не заботился. Но если ты хочешь наверстать это за один день, я умру.
Раджлакшми побледнела.
— Больше этого не будет,— сказала она.— Я никогда
не забуду о той каре, на которую себя обрекла. Это было мне хорошим уроком.
Немного помолчав, она задумчиво продолжала:
— Когда рассвело, я встала и ушла к себе. К счастью, сон Кумбхакарны нелегко нарушить, не то бы я не удержалась и разбудила тебя. Потом я отправилась с привратником на берег, чтобы мать Ганга смыла все мои печали. Придя домой, я стала молиться и поняла, что ты вернулся не один: с тобой вернулись мои священные мантры и мой бог-хранитель, для меня вновь настал живительный сезон дождей. Я снова плакала, но теперь это были не смешанные с кровью сердца слезы, а струи из родника моей радости, переливаюпдейся через край. Радость напоила и омыла все мое существо... Может быть, принести немного фруктов? Я так давно не чистила для тебя плодов. Принести, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190