Я вспомнил слова Обхойи, сказанные ею при нашей последней встрече,— мне все было как-то недосуг вдуматься в них.
— Шриканто-бабу,— сказала мне тогда она,— неправы те, кто возвеличивает страдания. Такое заблуждение возникло оттого, что люди из века в век видели, как все великое требует жертв. Вот они и решили, будто горе и счастье всегда уравновешиваются,— человеку выпадает в жизни столько счастья, сколько ему пришлось испытать горя. Поэтому они иногда даже добровольно отказываются от обычной спокойной жизни и начинают истязать себя, надеясь получить за это воздаяние. А окружающие принимают это как должное. И вот человек обрекает себя на голодание, а в душе и сам он, и все вокруг уверены, что такой поступок гарантирует ему в будущем изобилие еды. Йоги истязают себя, погружаются по шею в холодную воду, стоят часами на голове, да еще в самую сильную жару, а те, кто видит их в неестественных позах, нисколько не сочувствуют их жестоким мучениям. Они даже упиваются ими и завидуют будущему блаженству несчастных, которые завоевывают его такой ценой. Люди мнят этих бедняг счастливцами, а себя—жалкими ничтожествами. Шриканто-бабу, я согласна с тем, что счастье требует жертв, но нельзя же все ставить с ног на голову и утверждать, будто любые страдания обязательно принесут человеку счастье. Такое мнение противно самой природе и обрекает людей на страдания.
— Да, но строгое поведение вдов...— начал было я, но Обхойя меня перебила:
— В отношении вдов брахманизм вовсе не требует того, что вы имеете в виду. Я не считаю, что соблюдение наших правил является для женщины единственной возможностью доказать благочестие. В действительности все совсем не так. Любая женщина — и замужняя, и незамужняя, и вдова — может вести благочестивую жизнь. Неверно, что только вдовы могут быть праведными.
Я улыбнулся.
— Хорошо,— сказал я примиряюще,— не будем называть жизнь вдовы жизнью, посвященной Брахме. Но что изменится от этого?
— О, это очень важно, Шриканто-бабу, что как называть,— горячо возразила Обхойя.— Вы ведь знаете, сколько заблуждений порождали неверные названия! Потому-то и вдовство считается у нас образцом добропорядочной жизни для женщин. А ведь это просто восхваление бессмысленных жертв, уродующих и губящих человека и его душу.
Я не стал спорить с ней: переубедить ее было просто невозможно. Мне вспомнилось, как на пароходе доктор шутя назвал ее «современной женщиной». Никто из нас тогда даже не подозревал, насколько «современной» она окажется в действительности. Разве мог я предположить, что она с такой твердостью будет отстаивать свои права, так мужественно пойдет наперекор общепринятой морали? И не только на словах — она на деле смело и решительно боролась за то, во что верила. Я уходил от нее, не убежденный ее доводами, а дома с удивлением начинал понимать ее правоту. Тем не менее я долго не мог окончательно определить своего отношения к этой женщине,— как ни убеждал себя, что у нее не было иного пути, она все равно не вызывала во мне расположения. И чем больше я старался доказать себе, что не имею оснований не уважать ее, тем сильнее становилась к ней моя неприязнь. Эта женщина отравляла мне существование — я не мог ни оправдать ее, ни забыть о ней.
Пришел день, когда чума сбросила покрывало и показала городу свое безобразное лицо. Попытки властей оттеснить ее или преградить ей путь оказались безуспешными. Ужас охватил город. Большую часть его населения составляли чиновники или торговцы, которые по роду своей деятельности не могли покинуть город. Люди оказались как в клетке. В смятении они хватали жен, детей и, водрузив на спину кое-какой скарб, бежали из одного квартала в другой, откуда им навстречу устремлялся обратный поток беженцев. Повсюду царила паника. Стоило кому-нибудь произнести слово «крыса», как все тут же в ужасе обращались в бегство, даже не полюбопытствовав, дохлая она или нет. Чума уносила человеческие жизни одну за другой, как ветер, который легко срывает созревшие плоды. И никто не знал, кому придет черед пасть ее жертвой.
Была суббота. Рано утром я вышел зачем-то из дому и по переулку направился к центральной улице. Вдруг меня окликнули. Я поднял голову и на балконе второго этажа ветхого дома увидел Монохора Чокроборти, того самого, кто недавно наставлял меня на путь истинный.
— Некогда! Некогда! — помахал я ему рукой и хотел пройти мимо.
— Прошу вас, Шриканто-бабу, зайдите хоть на минутку,— закричал он.— Со мной стряслась большая беда!
Пришлось подчиниться. Мне часто приходит в голову мысль о предопределенности всех человеческих поступков. В самом деле, зачем бы иначе я тогда очутился в этом переулке?!
— Что-то давно вы не показывались у господина Да,— заметил я, входя к нему в комнату и оглядываясь.— Так вот вы где живете!
— Да, господин мой. Но я всего лишь две недели как поселился тут. Целый месяц проболел дизентерией, а потом вдруг в нашем квартале объявилась чума. Что оставалось делать? Вот и пришлось, не оправившись от болезни, перебираться сюда.
— Правильно сделали,— похвалил я его.
— Кто знает...— неуверенно проговорил он.— Только вот ведь невезение: слуга мой, мерзавец, грозится уйти. Поговорите с ним, пожалуйста. Приструните как следует.
Я смутился. Дело в том, что слуга у Монохора Чокроборти был особенный, из тех, кого называют «на все руки». Читатели, не знакомые с нравом хиндустанцев, за деньги готовых на любую работу, наверное, удивятся, когда узнают, что такой должностью не брезговали даже высокородные брахманы, так кичащиеся своей кастовой чистотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190