— Как мне заблагорассудится?! —поразился я.— Что ты! Напротив! Я нижайше прошу прощения, если когда-нибудь намеренно или ненароком обидел тебя.
— Значит, ты уезжаешь сегодня ночью? — переспросила она.
-Да.
— Но какое ты имеешь право наказывать меня, если я ни в чем не виновата?!
— Абсолютно никакого. Но если под наказанием ты имеешь в виду мой отъезд, то, безусловно, имею.
Она не отвечала и какое-то время молча смотрела на меня. Потом спросила:
— Ты даже не желаешь знать, куда и зачем я ездила?
— Нет.— Я был непреклонен.—Ты ведь не интересовалась моим мнением, уезжая. Зачем же по возвращении докладывать мне о своей поездке? К тому же у меня нет ни времени, ни настроения слушать тебя.
Вдруг она вскинулась, словно раненая змея:
— Я тоже не желаю докладывать тебе! Я не рабыня, чтобы просить у тебя на все позволения, даже на то, чтобы выйти из дома. Ты уезжаешь? Пожалуйста!
Она резко повернулась, отчего ее драгоценности так и вспыхнули, и, еще более прекрасная в гневе, вышла из комнаты.
Послали за коляской, и примерно через час к дому подъехал экипаж. Я взял саквояж и направился было вниз, но в дверях столкнулся с Раджлакшми.
—- Это тебе что, игрушки? — спросила она возмущенно.— А обо мне ты подумал? Что решат слуги, если ты вот так, среди ночи, вдруг бросишь меня одну и уедешь? Ты не находишь нужным соблюдать элементарные приличия!
Я остановился.
— Со слугами ты договаривайся сама. Меня это не касается.
— А что я скажу Бонку, когда он вернется?
— Скажи, что я уехал на Запад.
— Кто этому поверит?
— Придумай что-нибудь, чтоб поверили. Она опустила голову.
— Пусть я поступила неправильно,—тихо произнесла она,— но неужели теперь все непоправимо? Кому, как не тебе, простить меня?
— Где твоя гордость, Пьяри? — упрекнул я ее.—-Ты говоришь, как смиренная рабыня! Зачем такое самоуничижение?
Она стояла с пылающим лицом и молчала, не находя слов, чтобы ответить на мою насмешку. Я видел — она с трудом сдерживалась. В это время с улицы донесся громкий голос извозчика, напоминавшего о том, что пора ехать. Я поднял саквояж, но тут Пьяри вдруг тяжело опустилась к моим ногам:
— Ты хочешь наказать меня, хотя знаешь, что я никогда не сделаю ничего действительно дурного. Ну что ж, проучи меня, но не таким способом. Лучше ударь, только не позорь перед всем домом. Если ты так уедешь, я не смогу больше смотреть людям в лицо.
Я поставил на пол саквояж и сел в кресло.
— Хорошо,— сказал я ей.— Давай объяснимся в последний раз. Я прощаю тебе твой сегодняшний поступок. Но я много думал и решил, что нам больше не следует встречаться.
— Почему?—испуганно спросила она.
— Ты сможешь выслушать неприятную правду? Она наклонила голову и ответила чуть слышно:
— Смогу.
Я не сразу заговорил — покорная готовность человека вытерпеть боль не помогает другому нанести удар. Но я твердо решил сказать ей все и наконец отважился:
— Дорогая, как ни трудно было мне простить тебе твое сегодняшнее поведение, я простил его. Но все дело в том, что ты никогда не сможешь перебороть себя. У тебя много денег, ты красива, обладаешь многими достоинствами, пользуешься неограниченной властью над людьми. Могут ли существовать для человека большие искушения? Ведь ты не сможешь противиться им, как бы ни любила и ни уважала меня, на какие бы жертвы ни готова была пойти ради меня!
— Ты хочешь сказать, что время от времени я снова буду так делать? — тихо спросила Раджлакшми.
Я промолчал. Некоторое время она тоже молчала. Потом спросила:
— И что тогда?
— А тогда в один прекрасный день все у нас рассыплется, как карточный домик,— заключил я.— Поэтому прошу тебя: отпусти меня, избавь от будущих страданий и унижений.
Пьяри долго не поднимала головы, а когда наконец посмотрела на меня, я увидел, что из глаз ее текут слезы. Она отерла их краем сари и спросила:
— Разве я когда-нибудь толкала тебя на плохое?
Ее горькие слезы поколебали было мою решимость, но внешне я ничем себя не выдал и ответил спокойно и твердо:
— Нет, никогда. Ты не такой человек. Ты сама никогда не поступишь плохо и не толкнешь на это другого. Но все равно люди будут видеть в тебе не Раджлакшми, ученицу пандита Моноша, а красотку Пьяри. Для них ты навсегда останешься известной певичкой из Патны. Неужели ты не понимаешь, какое это будет иметь значение для меня? Как унизит в глазах всех? Чем ты меня оградишь от этого унижения?
Раджлакшми вздохнула.
— Но ведь ты-то сам знаешь, что я не делаю ничего постыдного!
— Да, знаю,— согласился я.— Бог тебя за это не осудит. Но нельзя, дорогая, пренебрегать и мнением людей.
— Главное, чтобы бог не осудил,— упрямо проговорила она.
— Отчасти ты права. Но, к сожалению, не всем известно, что он думает. А мнение общества — это тоже в какой-то степени мнение бога, и не считаться с ним нельзя.
— Значит, из страха перед этим мнением ты навсегда покидаешь меня? — спросила она.
— Почему навсегда? — возразил я.— Мы еще увидимся. Я обязательно заеду к тебе перед отъездом в Бирму.
— Ну что ж! — Раджлакшми энергично тряхнула головой, хотя в голосе ее звучали слезы.— Уезжай, если хочешь. Только знай: что бы ты обо мне ни думал, все равно — ближе меня у тебя никого нет.
Она быстро вышла из комнаты.
Я вынул часы, открыл их — еще можно было успеть на поезд. Взяв саквояж, я медленно спустился по лестнице, вышел из дому и сел в коляску.
Надеясь на чаевые, извозчик погнал лошадей вовсю, но мы все-таки опоздали: в тот момент, когда коляска подъехала к вокзалу, поезд на Праяг отошел от платформы. Мне сказали, что через полчаса должен отправиться поезд на Калькутту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190