мусульманин возьми и дотронься до наших продуктов. Как я просил тогда ма кугшть что-нибудь из еды на станции, но она не разрешила.
Он жалобно посмотрел на меня в надежде, что я поддержу его.
Но, прежде чем я успел сказать что-нибудь, Раджлакшми опять заторопила его:
— Пойдешь ты наконец или все будешь разглагольствовать?
Ротон молча взял поднос с остатками моей трапезы, повернулся и ушел. Поезд тронулся. Раджлакшми села возле меня и принялась рассеянно теребить мои волосы.
— Видишь ли...— начала она.
— Я не хочу ничего видеть,— перебил я ее.— Теперь...
— Тебе не придется читать мне наставлений,— остановила она меня.— Я заранее знаю, что ты хочешь сказать. Но, право же, дело не в этом. Я вовсе не презираю мусульман и отнюдь не считаю, что их прикосновение оскверняет еду. Тогда я не дала бы ее тебе.
— Почему же ты сама не стала есть? — удивился я.
— Потому что я женщина,— объяснила она.— Женщинам нельзя.
— Почему?
— То есть как это почему? — не поняла она.— Нельзя — и все.
— А мужчинам можно? — не унимался я. Она поерошила мои волосы.
— Конечно, можно! Зачем им такие строгости? Пускай едят, что хотят, носят одежду, какую угодно, поступают так, как им заблагорассудится. Главное, чтобы мы, женщины, соблюдали все правила. Мы ведь все можем выдержать, любые тяготы, а вам разве это под силу? Смотри, вечер только наступает, а у тебя уже лицо осунулось от голода.
— Но послушай,— возразил я,— такое мнение о нас не делает нам чести!
— Ничуть,— она покачала головой,—для вас тут нет ничего зазорного. Мужчины не такое племя, как мы, чтобы терпеть лишения. А нам, женщинам, должно быть стыдно, если мы не сможем их переносить. Ведь женщины— покорные спутницы мужчин.
— Кто тебя научил так рассуждать? — удивился я.— Уж не тот ли гуру, к которому мы теперь едем?
Она приблизила свое лицо к моему, несколько мгновений пристально смотрела мне в глаза, а потом ласково улыбнулась и сказала:
— Всему меня научил ты сам. Большего гуру, чем ты, у меня никогда не было.
— Но мне кажется, от меня ты всегда слышала нечто совершенно противоположное,— не согласился я.— Я, например, всегда внушал тебе, что женщины ничем не хуже мужчин и ни в чем им не уступают.
Глаза у Раджлакшми подозрительно заблестели.
— Вот потому-то я и пришла к такому выводу,— сказала она.— Ведь если бы все мужчины рассуждали по-твоему, то все женщины до единой поддержали бы меня. Тогда бы никто и спорить-то не стал, кто кого превосходит. Такой вопрос просто не возник бы.
— То есть все попросту согласились бы с тобой? -Да.
Я рассмеялся:
— К счастью для человечества, не все женщины придерживаются твоего мнения. Но послушай, разве тебе самой не обидно считать женщин хуже мужчин?
Она, очевидно, не уловила насмешки в моих словах, потому что ответила просто:
— Нет, тут нет ничего обидного.
— Да уж! — подхватил я.— Вы настолько привыкли считать нас господами, а себя рабынями, что даже не понимаете, как это оскорбительно. Такое самоунижение и впрямь ставит вас ниже женщин из других стран.
Раджлакшми вдруг выпрямилась, глаза ее гневно сверкнули.
— Нет! У нас не женщины унижают себя своей покорностью, а вы, мужчины, унижаете их, считая ничтожествами. Только тем самым вы оскорбляете и унижаете самих себя.
Ее слова ошеломили меня. Парадокс, казалось бы, заключенный в них, вдруг исчез, и мне открылась истина, так долго остававшаяся скрытой от меня.
— Ты вот смеялся над тем добрым человеком,— продолжала она.— А мне он на многое открыл глаза. Только разве тебе понять это... ведь ты мужчина... Ну скажи откровенно: понимаешь?
— Нет,— признался я.
— Ну конечно. Для того, чтобы знать и понимать, нужно желать этого, жаждать всем сердцем, всей душой. А иначе ни в чем толком не разберешься, будешь блуждать, как в тумане. Я вот часто думала: неужели правда то, о чем ты рассказывал? Что людям тяжко живется, а общество и его законы так слепы и безжалостны? Я спрашивала себя: как же тогда человек может жить, зачем ему мириться со всем этим ужасом? Да разве тебе понять это! — заметила она, увидев, что я молчу. И продолжала: —Жил ли ты среди них, делил ли с ними их горе и радости? Никогда! Ты всегда судил о них поверхностно, как чужой. Вот и думал, что их жизнь—сплошные страдания. Ты как тот помещик-заминдар, который привык есть плов и считал, что отвар риса, которым питался его нищий арендатор, невозможно взять в рот.
— Ну, хоть ты и не в ладу с логикой,— возмутился я,— все-таки ответь мне: с чего это ты решила, что я знаю о жизни простых людей не больше твоего заминдара?
— С чего! — воскликнула она.— Да откуда тебе знать что-либо о других! Ты ведь бессердечный эгоист, беспокоящийся только о собственной персоне и своих удобствах. Такие, как ты, умеют лишь осуждать, хотя сами толком ни в чем не разбираются. Да, вы ничего не знаете как следует — ни своей общины, ни чужой.
— Что еще? —холодно спросил я.
— А то, что вы судите о наших женщинах так же верно, как и о самом обществе,— глядя на них со стороны и не понимая сути. Подумать только, как вы причитаете над нами, и бедные-то мы, и несчастные, томимся в четырех стенах, изнываем от работы! Самые угнетенные существа в мире! Послушай, оставьте-ка нас хоть ненадолго в покое. Прекратите ваши стенания и займитесь лучше самими собой. Постарайтесь возвысить себя, тогда, может быть, увидите все в настоящем свете.
— Дальше?
— Я знаю, ты насмехаешься надо мной,— рассердилась Раджлакшми,— но, право же, я не сказала ничего глупого. Да, наши женщины питаются хуже других, часто даже хуже слуг, а работают, как правило, больше остальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190