Но оставим эту тему. Вернемся лучше к клиентам господина Да, сидевшим все вместе за общим столом. Они производили впечатление отнюдь не благородных, а самых простых людей, собравшихся здесь в обеденный перерыв поесть риса, и, вероятно, все работали в соседних мастерских, расположенных с трех сторон пустыря, возле которого и находилось это славное заведение. А за ним начинался поселок,— вытянувшись в ряд, вплотную друг к другу стояли ветхие лачуги, где обитали китайцы, бирманцы, мадрасцы, ориссцы, телугу, мусульмане из Читтагонга, хиндустанцы и наши соотечественники—бенгальцы. Они-то и показали мне, как нетрудно отвыкнуть от пренебрежительного отношения к людям из низших каст. Ну а если кое-кто из наших ретивых поборников традиций оказывается не в состоянии перебороть себя, то отнюдь не потому, что это им не под силу, а совершенно по другой причине, о которой лучше не упоминать, дабы не вызывать ненужной полемики.
Господин Да принял меня очень приветливо и тут же проводил в небольшую комнату.
— Живите здесь сколько хотите,— сказал он мне,— а о плате не беспокойтесь. Питаться тоже можете у меня. Рассчитаемся потом, когда вы устроитесь на работу.
— Но ведь вы совсем не знаете меня,— удивился я его гостеприимству.— Вдруг я целый месяц проживу у вас, а потом исчезну, ничего не заплатив?
Господин Да улыбнулся и постучал себя по лбу.
— Главное, чтобы у меня тут все оставалось,— сказал он.
— Ну,— усмехнулся я,— на это я не позарюсь. Господин Да кивнул головой и уже серьезно сказал:
— Что делать, приходится рисковать и уповать на свою судьбу. Я так всем и говорю.
Месяцев пять спустя он наглядно продемонстрировал проживающим в гостинице свою веру в судьбу и надежду на удачу, когда в одно прекрасное утро скрылся, прихватив с собой деньги и ценности, оставленные ему в залог,— кольца, часы и т. д.— и на этот раз предоставив выяснять отношения с судьбой самим постояльцам. Однако тогда, в нашу первую встречу, господин Да произвел на меня самое благоприятное впечатление. Я стал его новым клиентом и занял предложенную мне комнатенку, неподалеку от столовой. Вечером ко мне явилась служанка, молодая бенгалка, чтобы подать ужин. Я удивился такому вниманию, тем более, что из столовой доносились голоса собравшихся там людей.
— Почему ты накрываешь мне здесь, а не вместе со всеми? — спросил я ее.
— Вам не годится сидеть вместе с ними, господин,— объяснила служанка.— Они ведь простой народ, мастеровые.
Меня позабавила такая точка зрения. Значит, они считали меня благородным господином, которому зазорно общаться с рабочими.
— Как знать, чем мне самому придется заняться,— улыбнулся я ей.—Ладно, сегодня, так и быть, я поем здесь, но с завтрашнего дня буду есть в столовой.
— Но, господин, вы же брахман! — напомнила мне служанка.—Там вам есть никак нельзя.
— Почему?
Служанка понизила голос:
— Все они, правда, бенгальцы, но один из них из касты дом.
— Дом?!
В Бенгалии эта каста считается неприкасаемой, так что тут было чему изумиться. Я не уверен, полагается ли индусу совершить омовение, если он случайно коснется человека этой касты, но знаю, что поменять одежду и окропить голову водой из Ганги ему совершенно необходимо.
— А как же остальные? — спросил я ее.—-Они общаются с ним?
— Остальные все из хороших каст,— постаралась успокоить меня служанка.—Все достойные люди.
— И никто не возражает против его присутствия? — поинтересовался я.
Бенгалка улыбнулась:
— Знаете, господин, здесь, в чужой стране, люди не очень-то строги к себе и к другим. Говорят, что потом, когда вернутся дотуши, совершат омовение в Ганге, пройдут очищение — и все обойдется.
Я слышал, что некоторые индийцы, вернувшись на родину, действительно по пути домой окунались в Калькутте в воды Ганги, но никакого обряда очищения никто никогда не совершал,— вероятно, под влиянием чужеземного климата вера в эту церемонию пропадала.
Я заметил, что в гостинице было всего две курительных трубки, одна предназначалась для брахманов, а другая — для всех остальных жильцов. Не раз мне приходилось наблюдать, как после обеда ее брал кто-нибудь из уважаемых каст—крестьян или рыбаков, делал одну-две затяжки и спокойно передавал неприкасаемому. А пока тот курил, другой достойный бенгалец, например из касты кузнецов, с нетерпением ожидал своей очереди. И никто не остерегался пользоваться одной и той же трубкой.
Как-то дня два спустя после того, как я поселился у господина Да, я разговорился с одним из его постояльцев, принадлежавших к касте кузнецов.
— А ты не боишься потерять касту от этого? — спросил я его.
— Конечно, боюсь, господин,—ответил тот.— Но что .же делать?
— Как же так?
— Ведь он не сразу признался, что он неприкасаемый, сначала говорил, будто он из касты кайоста. Все выяснилось уже потом.
— И вы ничего ему не сказали?
— Что было делать, господин! Конечно, он скверно поступил, что не открылся сразу, но ведь неловко говорить ему об этом. Вот все и молчат.
— А как ты думаешь, что бы было, если бы такое случилось у нас в Бенгалии? — продолжал допытываться я.
Мой собеседник даже вздрогнул при таком предположении.
— Ку, там бы нам несдобровать,— вздохнул он и, помолчав, добавил: — Знаете, господин, я не говорю про брахманов, они люди особые, наши наставники—гуру. Но ведь остальные-то все равны между собой, ни у кого на лбу не написано, кто он: ткач, или кузнец, или неприкасаемый. Все мы творения божий, все одинаковы, и всех на чужбину гонит голод. Возьмите, к примеру, этого Хори: что из того, что он неприкасаемый?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190