Я подбежал к ней и увидел, что перед ней лежит женщина. Крепко обхватив руками ноги Раджлакшми, она билась о них головой. Я поднял лампу, которую выронила Раджлакнгми,— она продолжала гореть— и в ее свете разглядел знакомое сари с синей каймой.
— Да ведь это Малоти! — воскликнул я.
— Несчастная! — всполошилась Раджлакшми.— Как ты посмела вечером дотронуться до меня! Говори, что с тобой произошло?
Из раны на голове Малоти сочилась кровь, пачкая ноги и сари Раджлакшми.
— Ма,— зарыдала Малоти,— спаси меня...
— От чего? — холодно осведомилась Раджлакшми.— Что опять стряслось с тобой?
— Полицейский говорит, что утром Нобина увезут,— сквозь слезы проговорила Малоти,— и на пять лет посадят в тюрьму...
— Так ему и надо,— заметил я.
— Пусть посадят,— сказала Раджлакшми.— Тебе-то что за дело?
Дикий вопль вырвался из груди Малоти:
— Ма, как можешь ты так говорить? Бабу — другое дело. Но ты — ты так не говори... А я... я не дала ему поесть рису!..
И она снова качала биться головой.
— Ма, спаси нас еще раз,— молила она Радж-лакшми.— Мы уедем отсюда, станем жить милостыней... А иначе я утоплюсь в твоем пруду.
Неожиданно две крупные прозрачные капли скатились по щекам Раджлакшми. Она положила руку на густые растрепанные волосы молодой женщины и сказала глуховатым голосом:
— Хорошо, хорошо. Не плачь, я что-нибудь придумаю.
В ту же ночь из шкатулки Раджлакшми исчезли двести рупий, а наутро никто уже не видел в деревне ни Нобина, ни его жены Малоти.
ГЛАВА IX
Избавившись наконец от этой беспокойной пары, все вздохнули с облегчением, полагая, что грех наконец-то покинул деревню и можно жить спокойно. Один Ротон оставался недовольным, но он был человек умный и никому не выказывал своих чувств, хотя выражение его лица явно свидетельствовало о том, что он не одобрял случившегося. У него имелось достаточно оснований быть недовольным — исчезла возможность выступать в роли посредника между деревенскими и госпожой, демонстрировать свой авторитет и даже иметь некоторую мзду за свою деятельность. Всех этих привилегий он лишился за одну ночь! Неудивительно, что старый слуга считал себя обиженным, даже оскорбленным. Тем не менее он помалкивал. А хозяйка усадьбы не обращала никакого внимания на житейские мелочи. Дня через два она совершенно забыла о беглецах, а если и вспоминала их иногда, то никто не знал, что она при этом думала. Все ее мысли поглотила Шунонда и обучение правильному произношению мантр. Дня не проходило, чтобы она не наведывалась к своей новой знакомой. Не знаю, насколько она преуспела в философии и книжной мудрости, но перемена в ней произошла разительная, совершенно неожиданная для меня. Так, прежде она только ласково журила меня за то, что я вечно запаздывал со своим обедом, но никогда не бранила и не пыталась изменить мой распорядок дня. А теперь, стоило мне задержаться с едой, как она раздраженно замечала:
— Ну чего ты ждешь? Почему не садишься есть? Ты ведь большой человек, должен следить за собой. Если не беспокоишься о себе, то подумай хотя бы о слугах. Им ведь сущее наказание с тобой.
В ее тоне слышалась досада, правда, настолько скрытая, что никто, кроме меня, ее не замечал. Но меня она задевала, и, не желая действовать людям на нервы, я, хоть и без всякого аппетита, старался поскорее покончить с едой и отпустить прислуживавших мне. Не знаю, радовало ли тех мое внимание к ним, или они оставались к нему равнодушными, но Раджлакшми бывала довольной. Минут через десять она уже уходила к Шунонде. Иногда с ней шел Ротон или привратник, но чаще всего она отправлялась одна, без сопровожатых.
Первое время она раз или два брала с собой меня, но вскоре убедилась, что такие совместные посещения тяготили нас обоих, и оставила меня в покое. Каждый из нас стал заниматься тем, что его привлекало. Я предпочитал лежать в своей комнате, предаваясь лени и ничегонеделанию, а Раджлакшми все больше увлекалась религией и совершенствовалась в чтении священных мантр. Мы все больше отдалялись друг от друга.
Всякий раз, когда она уходила из дома, я долго смотрел ей вслед из окна своей комнаты, наблюдая, как она торопливо пересекала выжженное солнцем поле. Я понимал, что она перестала думать обо мне, ей безразлично, как я проведу день без нее, и все-таки не мог не провожать ее взглядом до тех пор, пока она не скрывалась вдали. Долго еще какое-то время мне мерещилась ее стройная фигура на вытоптанной извилистой дороге. Потом я вдруг приходил в себя и, отойдя от окна, пластом валился на кровать и иногда, устав от безделья, засыпал тяжелым сном или просто лежал с закрытыми глазами. На низких акациях, росших неподалеку, стонали голуби, шелестели кусты бамбука во дворах неприкасаемых, над раскаленным зноем полем слышались вздохи горячего ветра... Временами мне начинало казаться, что эти протяжные стенания раздавались не за окном, а вырывались из моей измученной груди. Я чувствовал, что долго так не выдержу.
Иногда мое уединение нарушал Ротон. Он на цыпочках входил в комнату и вполголоса осторожно спрашивал:
— Бабу, принести вам трубку?
Я часто не отвечал ему, притворяясь спящим,— боялся, как бы он не догадался о моих страданиях.
В тот памятный день Раджлакшми, как обычно, в полдень отправилась к Шунонде. Я остался один. Мне вспомнилась Бирма, Обхойя, и я решил написать наконец ей письмо. Подумал я и о том, чтобы напомнить о себе управляющему фирмы, где служил прежде, хотя и не представлял, зачем мне это делать. Вдруг я заметил, что мимо моих окон, прикрыв лицо краем сари, прошла женщина. Ее облик показался мне знакомым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190