Я сам позабочусь о матери.
«Хорошо тебе говорить «позабочусь», — с горечью подумала Хилья. — Ты много обещаешь и сам веришь, что выполнишь обещание, а потом у тебя тысячи дел — и все валится на меня...»
Она была права. Таким уж был этот Пауль. Он мало уделял внимания повседневным заботам, считая их ерундой. Он мог читать ночи напролет, не думая о том, где взять денег на оплату счета за электричество. Он мог на последние сенты купить матери апельсинов, даже если дома ничего не было, кроме хлеба. Мать его за это не упрекала, наоборот, видела тут широту натуры. Матери очень нравилось, когда Пауль присаживался к ней на край кровати и, похлопывая ее по руке, принимался фантазировать о том, как изменится вскоре жизнь, как никому не придется тревожиться о завтрашнем дне и как сама она скоро поправится и встанет с постели. Мать забывала тогда все беды и заботы, на ее лице появлялась счастливая улыбка, а глаза мечтательно загорались. Она верила в Пауля. Все, что предпринимал или говорил Пауль, было правильно и хорошо.
Хилья видела, что она не так дорога матери, как Пауль, и это было ей тем обиднее, что все хозяйство держалось на ее плечах. Как только она возвращалась домой из фабричной конторы, тотчас же начинались варка пищи и уборка, стирка и глажение, починка и штопка. Хилья делала все это самоотверженно, не жалуясь и не ожидая благодарности. Она таила про себя обиду на то, что мать относится к ней не так, как к Паулю, чего оба они и не замечают.
Вечером Пауль вернулся домой с плохой новостью: Рабочее культурно-просветительное общество закрыто. Все же он не пал духом. Мало ли что закрыто! Нужно будет сразу же развернуть деятельность нового общества, зарегистрированного про запас и совершенно узаконенного. Под крылышком этого общества и драматический кружок сможет продолжать свою деятельность. Но если закроют и это новое общество? Что ж, хватит запасных! Правда, реакция временно может даже усилиться, так как господа с Тоомпеа1 черпают мужество из-за залива, из Финляндии, где правительство упрямо противостоит всем попыткам Советского Союза найти общий язык для улучшения взаимоотношений, но в конце концов воля народа все равно пробьет себе дорогу!
На следующий день Хилья вернулась вечером с еще более ошеломляющей новостью, чем вчера Пауль: она уволена с работы.
— Как? Уволена? Почему? — забросал ее Пауль вопросами.
Не снимая пальто, Хилья села на стул и безнадежно опустила руки.
— Просто уволена! Говорят, в конторе слишком много народу, надо обойтись меньшим количеством. И все.
Пауль встал из-за стола и сердито принялся мерить шагами комнату.
— Подлый мерзавец! — выругал он Винналя. — Вот как он мстит мне!
После того как делегация посетила Винналя, Пауль сказал себе : «Посмотрим, как отомстят мне за это посещение». И вот она, месть!
Хилья была не согласна с ним. Вообще ей не нравилось, что брат явно переоценивает себя, думает, что все делается так или иначе из-за него!
— Странно, почему Винналь станет мстить мне из-за тебя? И что это за месть, если он обещал дать мне еще лучшее место!
— Что за место?
— В магазине у сына.
— У этого мазурика?!
— Все они одинаковые мазурики! — сказала Хилья и прибавила: — И вообще, какая может быть речь о мести тебе, когда другие должны пострадать еще больше...
— Как больше?
— На фабрике теперь станут работать только три дня в неделю. Так сегодня объявили.
«Вот как, — подумал Пауль, — это и есть ответ на требования рабочих! Это же удар прямо в лицо, издевательский вызов, своего рода месть рабочим, осмелившимся поднять свой голос!»
— И все же месть! — сказал он вслух.
— Да, уж ты — пуп земли! Из-за тебя происходит все на свете! — взорвалась вдруг Хилья, выражая недовольство, постепенно накопившееся против брата. — Мать ты, конечно, не догадался накормить? — спросила она, вставая и подходя к плите.
Раздражение брата и сестры улеглось бы не так быстро, если бы не пришел дядя Михкель. И у него было неважное настроение, но лицо его выражало твердость и решительность. Он швырнул шапку на стол и так порывисто распахнул пальто, словно ему тесно было в нем.
— Ты уже слышал? — спросил он у Пауля. — Раньше нас хотели запугать обысками, а теперь собираются взять измором. Посмотрим, что они еще придумают! И при этом они умеют издеваться: трехдневная рабочая неделя установлена якобы в интересах самих рабочих, чтобы не увольнять половины людей.
Дядя Михкель рассказал, что Винналь обошел днем цехи вместе с главным инженером, обмерявшим все окна и двери,
все верстаки и установки, и дал понять, что на фабрике вскоре начнется большое переустройство. Нынешнее сокращение работы, дескать, временное, оно и Винналю невыгодно, но что поделаешь, всем теперь приходится страдать, потому что такова конъюнктура. Когда конъюнктура улучшится, работы опять хватит всем. Позднее формовщик Лаос почесал в затылке и спросил у других: «Что это за штука — конъюнктура?» На это Вардья будто бы ответил: это, мол, не штука, а двуногое существо с большим брюхом в меховой шубе, с лимузином у ворот. Воореп пытался умаслить людей, говоря, что могло быть гораздо хуже, потому что у Винналя действительно было намерение уволить всех рабочих, но ему, Воорепу, удалось уговорить старика, так что вопрос был разрешен гораздо «демократичнее».
— Так он некоторое время похвалялся своей демократией, — рассказывал Михкель. — Тогда мы сунули ему под нос то письмо рабочих, которое будет отправлено правительству. Коли захотел быть демократом, пусть подпишет. Он берет бумагу, смотрит, читаете морщится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139