Другие, возражая, говорили, что Англия, Америка и Германия никогда этого не допустят.
За столиками, более близкими ко входу, наступило угрюмое молчание. Там сидели; те, кого страшило будущее, но кто не хотел высказывать своих опасений вслух, так как кругом царило всеобщее, воодушевление.
Особенно разошлись Раутам и те, кто сидел за его столом.
— Просто скандал! — шумел он. — Входишь в кафе и видишь, что в передней на гвоздях висит всякая заграничная дрянь. А где «Правда»? Где «Известия»? Их нет. Этого больше нельзя терпеть!
— Правильно! — ответили с разных сторон.
— Ане предъявить ли требование хозяину кафе? - предложил кто-то.
Все с этим согласились, и Пийбера засадили писать текст. Когда заявление было написано, Раутам предложил еще потребовать от хозяина, чтоб «Фелькишер беобахтер» не выписывали вовсе.
— Стоит ли? - сомневался Пийбер. — Нужно следить и за органом нацистов, тогда мы получим более объективную картину...
С ним не согласились. Вот еще нашелся нацистский заступник, пусть убирается подальше со своей объективностью! Пийбер нехотя уступил, но зато попытался отыграться на претензии к орфографическим ошибкам в прейскурантах. Его высмеяли.
На листе появились первые подписи.
— Вот там сидит профессор Кянд, — сказал Раутам Пийберу. — Ты хорошо его знаешь, подойди к нему, пусть подпишет.
Профессор Кянд прислонил свой портфель к ножке стола и с карандашом в руке склонился над лежавшей перед ним газетой.
— Разрешите побеспокоить вас? — спросил Пийбер.
Кянд поднял голову и рассеянно взглянул на Пийбера.
Мысли его все еще были прикованы к разгадыванью кроссворда. Это было его любимым развлечением — здесь он мог проверять свои познания в разнообразнейших областях науки. Он долгое время проработал в комиссиях по выработке специальных терминов в различных областях знаний, и в голове его скопилось, огромное множество таких терминов. Страсть к кроссвордам усиливалась еще тем, что он был одним из редакторов энциклопедии.
— А, это вы? Прошу, прошу. Может быть, вы знаете: единица меры для свинца, первая буква — «эф», последняя - «эр»? Никак не вспомню... Нет, постойте, постойте... Фоддер! Конечно, фоддер. А может быть, фуддер?
Он вписал буквы в клетки и, довольный результатами, отложил карандаш. Пийбер коротко сообщил, чего он хотел от профессора.
— Да-да, чтоб выписывали советские газеты? Почему бы и нет? Но как вам вдруг пришла в голову эта мысль?
Когда Пийбер сказал, что теперь ведь начнутся гораздо более оживленные сношения с Россией, Кянд поглядел на него своими маленькими, как всегда, чуть удивленными глазами и спросил, словно экзаменуя:
— Из чего вы это заключаете?
— А разве господи профессор не читал сегодняшней газеты?
Пийбер протянул ему свежий номер. Чем дольше читал Кянд, тем больше, по-видимому, удивлялся. Но затем его лицо стало озабоченным.
С одной стороны, чувствовалось веяние свежего ветерка, в котором и он испытывал потребность, но, с другой стороны, жизнь его за последние двадцать лет все более начинала походить на стоячую воду тинистого пруда. И он до такой степени привык к этой неподвижности, приспособился к ней, что у него даже появилась иллюзия, будто он храбро шагает в ногу с жизнью (или будто сама жизнь шагает в ногу с ним). Но в последнее время вокруг с головокружительной быстротой совершались большие события, совершались без его ведома и участия. Признанный ученый, авторитетный деятель культуры, он чувствовал, что остался в стороне, превратился в незначительную величину. Что такое твой фуддер рядом с такими единицами меры, которыми измеряют и взвешивают эту бурную, несущуюся вперед жизнь? С зонтиком в руке, сутулясь, ты идешь потихоньку своей обыденной, протоптанной тропой, а она, эта жизнь, вламывается к тебе без спросу и не обращая на тебя ни малейшего внимания.
Но не сообщать же все это Пийберу?
И Кянд спросил только:
— А вы и не радуетесь?
— Как сказать, — ответил Пийбер. — С одной стороны, это не должно повредить нам. Наша постоянная ориентация на Запад слишком одностороння. Теперь равновесие восстановится, и это не плохо...
— Значит, вы калькулируете, а не радуетесь? — оживился Кянд.
Пийбер не понял, что этим хотел сказать профессор.
— Молодежь права, — продолжал Кянд. — Она утверждает, что мы заплесневели, что мы не способны по-настоящему радоваться, по-настоящему негодовать.
— Я так не говорил, — пытался оправдаться Пийбер.
— Не сомневаюсь, — ответил Кянд. — Молодежь ведь обвиняет и вас самого. Да, и вас тоже.
— И меня? — испугался Пийбер. — В чем ж?
— Именно в том, что вы сухой калькулятор, холодный наблюдатель, консерватор...
— Я консерватор?! — взорвался Пийбер. — Это верх непонимания... Кто это говорит? Кто смеет это говорить?
— Моя дочь, например, — с улыбкой ответил Кянд. — Она, правда, напала на меня, но задела и вас. И если получше разобраться, так именно в вас я хорошо вижу и свои недостатки. Мы заплесневели, господин Пийбер.
— И это сказала Рут?
— Да... Но где мне поставить свою подпись?
Пийбер указал на листе пустое место, подходившее для
солидной подписи, и сказал:
— Это, безусловно, влияние Риухкранда. Это он взвинтил Рут. Самой бы ей никогда не пришла в голову такая мысль. Она же знает мои взгляды, знает, что они отнюдь не консервативны. А Риухкранд ограниченный фанатик.
— Вы хотите сказать, что у Рут не может быть своего мнения? — запротестовал Кянд.
— Конечно, может, — ответил Пийбер, который был не совсем безразличен к Рут и поэтому неохотно видел ее в обществе Риухкранда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139