.. — ответил Пауль. — Я здесь по заданию.
— А у меня их быть не может?
Оставалось слишком мало времени, чтоб успеть разрушить возникшую между ними стену.
На вокзале Пауль, пытаясь найти путь к примирению, отправился было за билетом для Рут.
— У меня обратный билет, — сказала она. — Пора расставаться, Всего хорошего.
Глаза Рут увлажнились, что она, впрочем, пыталась скрыть.
Пауль надолго задержал ее руку в своей.
— Неужели у нас не найдется более теплых слов друг для друга? — спросил он. .— Ты ведь знаешь, как я тебя...
— Я тебя тоже...
И Рут, не оглядываясь, ушла.
Задвигая под скамью чемодан, она испытала чувство удовлетворения: она устояла против искушения и не выдала тайны. Но это ей Стоило такого усилия, что она до смерти устала и забилась в уголок вагона.
Зато Пауль был очень собой недоволен. До чего же личные дела портят настроение!
Мелочный, — сказала о нем Рут. А может, это правда? Когда не хватает настоящего дела, захватывающего тебя цели, ком, душа и впрямь начинает зарастать сорняком... Но осталась ли Рут той самой Рут, которую он знал и о которой мечтал там, вдали? Как могла нежная, уступчивая девушка стать такой упрямой? И что за тайну она так оберегала?
Самые различные мысли приходили Паулю в голову, и он все никак не мог успокоиться.
Только вечером, когда он вместе с Таммемяги пошел, как было у словлено, проститься с покойным товарищем, мучительные мысли оставили его.
Они направились в старый город, вышли на узкую средневековую уличку и через низкую подворотню попали во двор со множеством закоулков, где по скрипучей наружной лестнице поднялись наверх. Одна дверь вела из плохо освещенного коридора в комнату, куда поставили гроб с покойным, убранный цветами и венками, а другая дверь — в более просторную жилую комнату. Тут уже собралось несколько товарищей, съехавшихся с разных концов страны на проводы старого друга и соратника. Почти каждый из присутствующих сидел в тюрьме вместе с Таммемяги, который представил им своего молодого товарища. Все еще хорошо помнили старого Риухкранда.
Пауль, как и некоторые другие, остался ночевать тут же. Ночь прошла в оживленной беседе, и спать совсем не пришлось.
Утром стали собираться ближайшие друзья покойного, товарищи по многолетнему заключению. На похороны пришло много рабочих делегаций с венками, и, когда в полдень из дома вынесли гроб, обитый красным, вся узкая уличка оказалась заполненной народом. Многолюдная процессия, красный гроб, красные ленты венков — все это привлекло внимание воскресных прохожих.
— Боже мой, это же скандал! Как это допускают? — громко спрашивала полная дама на тротуаре у своей сухопарой подруги. — Куда делась наша полиция?
— Слушай, да это же революционный траурный марш!
— Ты видела, один из венков принесли красноармейцы!
— Да неужели?
Дама достала из сумки зеркальце, погляделась в него и воскликнула:
— Господи, как я побледнела!
И она принялась усердно пудриться и подкрашивать губы.
Процессия двигалась вперед, становясь все более многолюдной и внушительной.
И на кладбище Рахумяэ, вопреки опасениям, никто не помешал надгробным речам, а затем пению революционных песен. Лишь старушки, не пропускавшие ни одних похорон, вздыхали, покачивая головами и призывая милосердие божие к несчастным грешникам, которые хоронили человека без слова божьего и церковных песнопений.
После похорон часть товарищей снова собралась на квартире покойного.
Как тесно ни усаживались, все же не всем нашлось место за длинным накрытым столом и некоторым пришлось примоститься на кровати или на подоконниках.
Пауль с тарелкой на коленях расположился в глубокой оконной нише. Обычно живой и словоохотливый, он сейчас молчал и с интересом слушал сидевшего рядом товарища Рааве, который рассказывал о его отце. Как многие из присутствующих, он лет пятнадцать просидел в тюрьме, но сохранил румянец на щеках, порывистость, живость движений и речь, богатую интонациями. Никто бы, глядя на него, не смог определить его возраст, и даже трудно было решить, седой он или просто светловолосый.
— Не посмели-таки сорвать ленты! — послышалось за столом. — А это говорит о многом, об очень многом!
— О чем же это говорит? — воскликнул со своего места Рааве, отложивший тарелку, чтоб освободить руки. — А вдруг сюда вломятся? Что ты тогда запоешь? Справляй тогда похороны в камере!
Рааве подмывало поспорить и почесать языком. Но Таммемяги отнесся к делу серьезно.
— Пусть приходят, если хотят! Пусть инсценируют новый процесс! Мы еще посмотрим, чем это кончится!
— Ах, чем кончится? Догадаться нетрудно! Разумеется, этим!— Рааве показал, как накидывают петлю на шею, и добавил: — Что же им остается делать с такими, как мы?
— Не осмелятся, — сказал Таммемяги.
— Тоже возможно, будут, значит, ждать главного палача, чтобы тот нас вздернул на сук оптом, — сказал кто-то.
— А уж тогда наши собственные фашисты первыми бросятся намыливать веревку.
— Что и говорить! Но, к счастью, тут у нас все-таки не Дания, куда Гитлеру удалось ворваться без помех.
— Поди пойми бесноватого, угадай, на кого он кинется с ножом.
— Здесь он, во всяком случае, наткнется на барьер. Голову на отсечение, что сюда он не сунется, — горячо произнес Рааве.
— Будь поосторожнее со своей головой, — заметил Таммемяги.
На другом конце стола поднялся пожилой человек.
— Товарищи, похороны мы справили, поговорить — поговорили. Может, приступим теперь к совещанию? Согласны?
Люди кончили разговаривать, погасили папиросы, закрыли окна и уселись попрямее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139