Письмо было из дому, от младшей сестры Хильи. Она писала, что дома у них несчастье — у матери вдруг отнялись ноги. «Что делать?» — спрашивала она.
Подперев рукой голову, Риухкранд задумался. Да, что делать? Как помочь? Что посоветовать?
До чего уменьшилась их семья, и только двое из оставшихся здоровы: он и Хилья. А когда-то они усаживались за стол вшестером: вернувшийся с фабрики и успевший помыться отец, с пушистыми усами, с курчавыми каштановыми волосами и черными, как смоль, бровями; маленькая, бледная Мария, про которую соседка с недобрым взглядом говорила, что не жилец она на этом свете, — лицо у нее, дескать, бледнее тени от стекла; затем старший брат Петер, моряк, пропавший без вести; Хилья, тогда совсем еще крошечная, сидевшая на руках у других, и мать, маленькая, проворная, вечно занятая хлопотунья. Но материнское лицо почему-то труднее всего вспомнить.
Паулю Риухкранду вспоминается отец, каким он видел его в последний раз: поздно вечером он ненадолго забежал домой, одетый в незнакомый рыжий нагольный тулуп, торопливо набил заплечный мешок едой и бельем и ушел, не завязав даже черных шнурков ушанки...
Тогда, тринадцатилетним мальчиком, Пауль был далек от понимания людских страданий. Лишь позднее он начал догадываться о тяжести забот, что легли на плечи матери, забот, которые она старалась скрывать от детей. Мать делала все возможное для того, чтобы жизнь ее сына пошла по более светлому, чем у от и у нее самой, пути, а это стоило огромных трудов, забот и усилий. Она шила, вязала, стирала на господ и занимала часы у ночей, чтоб накормить и одеть Пауля с Хильей, чтоб обеспечить им лучшую участь.
И что же? Теперь мать прикована к постели. Но она не жалуется, как пишет Хилья, а говорит о поправке, хотя сама же смеется над своими надеждами, — забавно, говорит она, надеяться без надежды. Никогда она не любила быть обузой для других, а теперь ей приходится терпеть это. Никогда она не переносила жалости, ни перед кем и плакалась, а теперь ей приходится видеть вокруг себя жалостливые взгляды и мириться с тем, что о ней заботятся другие. Пауль хорошо понимает свою мать. Ведь он во многом похож на нее, хотя бы несокрушимой верой в свою «счастливую звезду», как любила говорить мать.
И в самом деле, разве не счастье, что, несмотря на все трудности, он попал в учительскую семинарию, эту среднюю школу для бедняков, где не берут больших денег за учение? Разве не счастье, что он успел окончить семинарию еще до того, как по всей республике были ликвидированы эти рассадники оппозиции? За шесть лет учения в семинарии он научился понимать многие жизненные явления, стал более сознательным и смелым, узнал цену товариществу, привык читать запрещенную литературу, проникся симпатией к великой Советской стране, где строился социализм.
Год ему пришлось пробыть запасным учителем: он работал месяц здесь, другой там, заменяя то уволенного, то заболевшего, и приглядывался к жизни в разных местах, не чувствуя себя привязанным ни к одному из них. Началась военная служба, где случалось немало неприятного, потом снова несколько лет педагогической работы, пока его наконец не выгнали из учителей. Разве он жаловался на судьбу? Нет, он не жаловался и тогда, когда попал в переплет из-за своей неудавшейся поездки в Испанию, на войну против Франко. Его сняли с корабля и долго допрашивали. А потом пришлось переменить немало случайных должностей: то он давал частные уроки, то работал агентом страхового общества, то типографским корректором. От всего пережитого взгляд его становился более мужественным, речь более твердой, а губы сжимались все суровее. Унаследованная от матери вера в счастье упорно продолжала жить в душе Пауля, только счастье это, как начал он понимать, не собиралось само упасть ему в руки, его предстояло отвоевать не только для себя одного, но и для других. Но как его отвоевывать, этого он еще не представлял себе.
Риухкранд не успел еще приняться за письмо, как заметил дежурного офицера, сломя голову бежавшего от главного здания.
Маленький, веснушчатый капитан с рыжеватыми волосами и выцветшими бровями был в большом возбуждении.
— Смотрите у меня чтобы все было в порядке! — крикнул он Риухкранду и с беспокойством осмотрел помещение. — По пути на полигон они могут завернуть сюда.
Риухкранд безуспешно пытался узнать кто эти «они». Видно и сам дежурный офицер не знал этого.
— Вы слышите? Слышите? — спросил он, прислушиваясь. — Стрелковое учение. Может быть, они уже там?
Несколько раз взглянув на свои ручные часы, он быстро вышел из барака* но в дверях еще раз обернулся :
— Смотрите не попадитесь! А окна? Все настежь? Сейчас же закройте с одной стороны! Чтобы не было сквозняка!
Не было ни ветра ни сквозняка но приказ пришлось выполнить.
В полдень три автомобиля бесшумно подкатили к главному зданию лагеря.
Открылась дверца «паккарда», и из машины показались сначала сверкающие сапоги и галифе, а затем объемистый живот, обтянутый английским френчем, усеянным наверху крестами и медалями. Жирное лицо, крючковатый нос под блестящим козырьком фуражки, длинный, загнутый вперед подбородок и грушеобразный живот — да, это начальник штаба войск. Все существо Риухкранда инстинктивно приготовилось к самообороне.
Шесть лет тому назад Риухкранд отбывал срок военной службы. Он надеялся пройти через это легко и незаметно, чтобы затем с новым подъемом продолжать свою педагогическую деятельность. Но за два месяца пребывания в армейских новичках его — ко всеобщему удивлению — ни разу не назначили ни на дежурство, ни в караул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139