Как хотелось бы завоевать полное доверие этого человека! Но каким образом? Слов тут недостаточно. Недостаточно и того, что он обнаружил перед гостем тайны своего книжного шкафа и дал прочесть письмо. Нужны более веские доводы. Но где их взять?
Милиствер нетерпеливо зашагал по комнате. Ему хотелось выложить все, что за долгое время накопилось в душе. Но это было не так-то просто. Ведь ясно, что Таммемяги не станет выкладывать ему свои душевные тревоги, он сильный человек и в этом не нуждается. Но неравенство-то и стесняло Милиствера.
— Вот мы с тобой старые друзья, не правда ли? — не выдержал он наконец и горячо заговорил с Таммемяги, встав рядом с ним и глядя на него своими круглыми, чуть навыкате глазами. — Раньше мы поверяли друг другу все, до последней мелочи. Помнишь? А теперь? Не правда ли,- теперь я уже не кажусь тебе тем другом, которому ты можешь довериться во всем? Я стал тебе чужим... Да, я стал тебе чужим!
— Чужим? Откуда ты взял? Я не давал тебе повода...
— У меня есть основание так думать. Разве ты знаешь, кем я теперь стал, что думаю, что делаю? Я-то хоть представляю, кто ты, каковы твои цели и намерения, а ты обо мне ничего не знаешь! Можешь ли ты считать меня своим человеком? Не можешь! У тебя нет оснований. Для этого нужны дела — а где мои дела?
Его охватывало все большее волнение.
— Но и другой лагерь не признает меня своим. И поступает так с еще большим правом. Потому что я в самом деле не с ними. Они мне чужды, враждебны.
Стоя перед Таммемяги и глядя на него почти с отчаянием он воскликнул:
— Ты думаешь, так легко и просто жить в одиночестве, когда ни та, ни другая сторона тебе не доверяет?
—Садись, дружище что ты себя бичуешь? Кому это нужно? — спокойно произнес Таммемяги, пододвигая ему стул.
Но Милиствер не сел и, не обращая внимания на слова Таммемяги, продолжал:
— Я одиночка, вот что! Живу в этом проклятом обществе,, которое я ненавижу, как отщепенец, где-то с краю. Семьи у меня нет. Родня стала чужой. Недвижимостью я, не в пример многим коллегам, не обзаводился. Кутить или убивать время за картами я не умею. Не вхожу ни в объединение старых корпорантов, ни в церковный совет, ни в кайтселийт, ни в правление банка. Изо дня в день, из года в год только и делаю, что принимаю больных или хожу к ним сам. Всюду лишь болезни, нужда, бедность, несправедливость. А я что? Пишу рецепты, бормочу утешения. И все. Что же это, в конце концов, такое? Вносит ли это в жизнь какие-либо существенные изменения? Нет, болезни, нужда, несправедливость — все остается... Одни считают меня гордецом, оттого что я не пьянствую вместе с ними, другие — чудаком, оттого что люблю рыться в книгах, ходить на охоту. Но я таков, как есть: голова полна мыслей, быть может, ненужных и пустых, а сам я ради людей сбиваю ноги в кровь, чтобы хоть чем-нибудь помочь тому или другому. Но удовлетворения, покоя нет. Живу где-то в пространстве, где нельзя пустить корней. Правда, меня считают политически ненадежным. Вероятно, из-за моих высказываний. Но что такое мысли, если они не подкреплены делами? И вот я отчалил от одного берега, а до другого один, своими силами не могу добраться, хоть и веду к нему свою ладью.
Не переставая говорить, он опять взял со стола бутылку с ликером, но наполнить рюмки забыл. С бутылкой в руке он сел на ручку кресла и сидел так, глядя куда-то в пустоту.
- Но история? — воскликнул он. — Существует ведь, история, и ее делают люди. А я стою где-то в стороне. И разве я один? В конце концов начинаешь думать, что ты из породы тех лишних людей, которые, казалось бы, давно уже должны были вымереть. Оппозиция ? Какая у нас оппозиция? Кому от нее тепло или холодно? Ведь наша интеллигентская оппозиция — это лекарство в гомеопатических дозах! Блажен, кто верует, что это кого-то излечивает!
Он продолжал, словно споря с кем-то:
- Неправда, что я не соприкасаюсь с народом. Соприкасаюсь, и не мало. Бывает, ночи не спишь. Звонят, при
ходят за тобой, и вот идешь, хоть целый день провел на ногах. Но порой просто не хватает сил. И тогда велишь сказать, что врача дома нет, уехал. Но разве это выход? И в другой раз становится совестно, одеваешься и снова идешь. Что это, филантропия* или какая-то особая моя. добродетель? Нет, просто привычка. Глупая, не правда ли, привычка? Мир не спасешь тем, что размениваешься на мелкую монету, которую всем раздаешь. Такой филантропией ничего не достигнешь!
Он глубоко вздохнул и закончил:
— Ах, подчас я чувствую всеми своими нервами, что, барахтаясь тут в трясине, мы погружаемся в нее все глубже и глубже, но самим вытащить себя за волосы — на это способны только Мюнхгаузены.
Он угрюмо умолк, и взгляд у него стал отсутствующим. Таммемяги понимал, что Милиствер, как всегда, искренен в своих признаниях и что он страдает.
— Знаешь, старина, — сказал он, — такого пессимизма я за тобой не замечал даже в юношеском возрасте. По-твоему, ничего больше не остается, как взять веревку и удавиться на суку.
— Вовсе я не пессимист! — вдруг, словно проснувшись, запротестовал Милиствер. — Откуда ты взял? Сам ненавижу пессимистов.
— Так к чему же эти бесплодные сетования?
— Но что же делать, скажи?
— Действовать.
— Но как? В газетах я уже пописывал, лекции читал.
— Где?
— Ну, хоть в Обществе врачей.
— Там ты обращался к специалистам. А почему бы тебе не обратиться и к рабочим? Рабочее культурно-просветительное общество живет и действует, оно пока еще не закрыто. Ты бы мог выступить там.
— Пожалуй, да.
Это предложение сразу понравилось Милистверу. Он только сомневался, можно ли говорить свободно в присутствии полиции и сумеет ли он достаточно популярно и, если нужно, обиняками, завуалированно выразить свои мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139