Вода, чистая и холодная,
нагревалась в бассейнах, облицованных камнем, потом неторопливо текла в
сотнях канавок и арыков, орошая пальмовые рощи. Деревья кохт никогда не
испытывали сильной жажды; им требовалось не так уж много влаги, но
поступать она должна была непрерывно и равномерно.
И, чтобы светлые струи никогда не иссякали, сотни быков и мулов день
за днем кружились у подъемных воротов, утаптывая копытами почву до
каменной твердости. Сотни бессловесных животных - и один человек, такой же
бессловесный, как и четвероногие твари.

Солнце безжалостно жгло нагое тело, оглаживало плечи и спину горячими
пальцами огненных лучей, выжимало капли испарины из каждой поры и тут же
сушило кожу. Наваливаясь грудью на толстую рукоять ворота, человек мерно
переступал босыми ногами, торил свой бесконечный путь вокруг каменного
ограждения колодца. Вздувались и опадали могучие мышцы, темные волосы
свешивались на лоб, прикрывая глаза - пустые, с остановившимися зрачками.
Они были синими, как летнее небо в час заката, и такими же
равнодушно-безмятежными. Казалось, человек спал наяву.
Животные, делившие с ним рабскую участь, помнили. Помнили минувший
день, и тот, что предшествовал ему; помнили свои клички, помнили жгучие
удары бича, вкус травы и соли, тепло ночи и палящий дневной жар. Человек
же не ведал ни о чем, не знал ни имени своего, ни прошлого, не думал о
будущем, не сознавал настоящего. Тянулось время, отсчитываемое десятками,
сотнями, тысячами шагов; мгновения складывались в дни, дни - в месяцы,
месяцы - в годы. Так, во всяком случае, показалось бы тому, кто захотел бы
понаблюдать за бесконечным кружением невольника; возможно, ему почудилось
бы, что прошла целая вечность. На самом деле минуло лишь две или три
полных луны.
Мерно поскрипывал ворот, плескала вода, переливаясь в деревянный
желоб, с тихим перезвоном стекала в облицованный камнем бассейн. От него
тянулось пять или шесть канавок, тоже в камне - чтобы драгоценная влага не
уходила зря в сухую землю. Потом эти арыки ветвились на совсем крошечные и
исчезали среди серых древесных стволов; капля за каплей вода просачивалась
к корням, даруя пальмам кохт их призрачную и дремотную жизнь. День за днем
порывы жаркого ветра трепали редкие пыльные кроны деревьев, день за днем
наливались темными соками гроздья небольших плодов в крепкой кожуре, день
за днем солнце струило с небес свои безжалостные лучи, накаляя скудную
почву Арима.
Невольник не замечал ничего. Он не воспринимал бег времени; и чувства
его, и разум были погружены в странный полусон, сменявшийся ночами
неглубокой дремотой. Ночью ему полагался отдых. Надсмотрщик провожал раба
в загон, где теснились мулы и где в одном из углов было отведено ему
место; там лежала охапка жестких пальмовых листьев и ждали надтреснутый
горшок с водой да миска каши из полупроваренного пшеничного зерна.
Равнодушно двигая челюстями, раб поглощал свой жалкий ужин, выпивал воду
и, закрыв глаза, валился ниц.
Он был на диво покорен, и надсмотрщик не боялся этого черноволосого
исполина, крепкого и сильного, словно десяток быков. Вначале любой, кто
видел его и мог оценить чудовищные мышцы и небывалый для обитателей
Дамаста рост, чувствовал невольный страх; однако, понаблюдав за пленником,
он пришел бы к заключению, что разума в этом огромном теле не больше, чем
у младенца. Возможно, и меньше; подобно младенцу, гигант ел и спал, однако
никогда не улыбался и не издавал никаких звуков - хотя бы бессмысленного
рычания или стона. Нет, надсмотрщик, низкорослый кривоногий мужчина с
сыромятным бичом, уже не испытывал перед ним ужаса; этот раб превратился
для него в такую же бессловесную скотину, как мулы и быки.
Ночами невольник плашмя лежал на груде пальмовых листьев, дыша
размеренно и тихо. Иногда - очень редко - он начинал скрипеть зубами; то
были единственные звуки, долетавшие до чуткого уха надсмотрщика. Вначале
они беспокоили кривоногого, и он, прихвативши бич и крепкую дубинку,
отправлялся взглянуть на раба. Но тот явно спал, не притворяясь и не
замышляя ни бунта, ни побега; вероятно, такие вещи даже не приходили ему в
голову. Ему что-то снится, думал надсмотрщик, неторопливо возвращаясь к
своему шалашу; снятся сны о прошлом, о днях, когда этот бессловесный был
человеком. Или он и уродился таким? Глыба мышц и крепких костей без
проблесков разума? О, лучезарный Матраэль, - размышлял кривоногий,
откладывая дубину и плеть и вновь умащиваясь на своем ложе, - тяжела длань
твоя, когда ты караешь смертного!
Как и все жители Дамаста и Селанды, надсмотрщик считал, что любое
уродство является карой Матраэля, великого многоглазого божества. Солнце и
луна были его зрачками, золотым и серебряным; но, кроме них, бог озирал
землю и множеством глаз поменьше, что загорались каждую ночь на небесах.
Он видел все; и, посылая людям благие или зловещие знамения, направлял и
предостерегал их. Уже погружаясь в дремоту, кривоногий надсмотрщик подумал
о том, не является ли встреча с пленником, скрежетавшим сейчас зубами в
темноте, каким-либо предзнаменованием, направленным лично ему. Вряд ли,
мелькнула мысль; он всегда почитал Лучезарного и, выполняя свою неприятную
работу, старался не проявлять излишней жестокости.
Невольник, распростертый на сухих пальмовых листьях в полусотне шагов
от хижины кривоногого, вцепился зубами в руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201