Ничего не было радостнее и нежнее танца двух этих крылатых существ. Они то проносились вблизи от окошка, то резко отшатывались, подрагивая крылышками, расходились, как в вихре, и ласково соприкасались, то спешили, то медленно опускались на расширенных крыльях, готовые упасть, словно оброненные цветы. Не прекращая игры, они вдруг свернули в сторону, вырав-нялись и храбро метнулись в мокрую тьму. Он, помнится, долго вглядывался в ту сторону, где они исчезли, но бабочки не вернулись.
Нягол прикрыл глаза. Не было и его белой бабочки, его легконогой скитницы. Она исчезла среди взрывов, расколовших ночное небо, из камеры он слышал их отголоски, по стене следил за отблесками грохочущей зари, встающей над городом, молился, чтобы пощадило Ее дом, выходящий на две улицы, чтобы угодило в эти вот тюремные камни...
Случилось наоборот — угодило в дом, выходящий на две улицы, тот самый. С тех пор Ее нет и нет, он не встречает Ее нигде, даже перед ректоратом или на мосту с четырьмя орлами, в белом платье и с белой сумочкой, Она не посмотрит ему в глаза и не скажет тихо: это я, Иван, не забыл?
После войны, не найдя Ее ни среди развалин обезлюдевшего города, ни у родных и в больницах, ни в списках погибших и пропавших без вести, он продолжал верить, что встретит Ее именно перед ректоратом или на мосту с орлами.
Не встретил, и это была судьба. Он чувствовал Ее всеми своими клетками, кровоточащим своим сердцем, но принять и согласиться с этим не мог. Не отпускали воспоминания: слова, взгляды, жесты и близость, силуэт и походка, цвет одежды, места, где встречались, голос среди городского шума, а над всем этим — милая Ее влюбленность, преданность, бурное счастье быть любимым. Тогда он не знал формулы этого небесного чувства, только ощущал его, и ему было достаточно. Гораздо позднее, приняв на себя одиночество, он выговорит эту формулу внезапно, в пустоту: Она — единственная, да, единственная...
Единственная. Нелогично, по-детски — и в то же время это сама истина, понятая пораженным сердцем. Только Она умела глядеть на него так преданно, понимать с полуслова, следовать за ним без оглядки, только Она способна была поверить в его дар и пройти вместе с ним все будущие крутые тропы, разделить сомнения и невзгоды, потрясения и успехи, уберечь его от соблазнов и легкомыслия — его, юриста Ивана Михова из Фракии, так он ей представился по законам конспирации. Сколько раз думал он, что если найдет Ее, то откажется от своего настоящего имени и возьмет псевдоним «Иван Михов», а может, вообще не будет печататься...
Или он слишком возносил Ее, ослепленный чувством, глядел на Нее неверными глазами? И вправду, как бы отнеслась Она к нему, если бы поняла, чем он занимается, кто такой Весо и за что они боролись? Помнится, однажды Она спросила, почему он бросил учебу в Граце. Он сказал правду, но Она вроде бы не поверила до конца, ты же интеллигент, сказала Она, попасть в Европу... Что мог он Ей ответить? Что его уже прихватила писательская зараза, что тоска по родному разрасталась — несказанная тоска по болгарскому воздуху и говору, которой томилась радостно его молодая душа? Он не подозревал тогда, что это на всю жизнь, что радости исподволь превратятся в тревоги, в нестихающее недовольство легкомысленно выбранным ремеслом? Невозможно было Ей объяснить все это, рано, да к тому же эти нелегальные истории, переброска оружия и людей, ротатор, перестрелка в Конёвице. Она бы испугалась до смерти, слишком уж выходило непостижимое сочетание.
Однажды, когда он пространно разглагольствовал насчет истории, галопируя от первобытных общественных устройств до Парижской коммуны, Она ему сказала: Ванё, ты молодой, а повернут к прошлому. Я думала, что только отец такой — от одиночества. Трудно вспомнить, что он ответил, но в словах Ее уловил чисто женскую проницательность. Имей он теперешний ум, сказал бы: точно так, милая девочка, иначе и быть не может — мы, мужчины, глядим главным образом в прошлое, вы, женщины, в настоящее, а дети — в будущее. Так уж устроила природа, чтобы мы были пленниками ума, вы подчинялись чувству, а дети — воображению. Но почему ты связываешь ум только с прошлым? — могла бы Она возразить, а он бы ответил: потому что прошлое — это опыт, а без опыта не бывает мысли, как без подробностей жизни не бывает ощущений и чувств, а без неясности будущего — надежды. Сложно говоришь,— заметила бы Она, а в сущности бы сказала: у меня также чувство, что я никогда не поеду в Грац, и вообще никуда не поеду и ничего не испытаю...
Вспоминались иногда Ее слабости, например любопытство, такое неуместное в те времена. А в нынешние? Можно ли свыкнуться с этим милым копаньем в душе другого — тогда оно его трогало и окрыляло,— не становится ли оно докучливым и нудным, да прибавить к этому прочие Ее и его черты, склонности, пристрастия, накопляемые годами, да неизбежное привыкание и однообразие — как выглядели бы они, если бы весь этот предоставленный мечтам вакуум был своевременно и плотно заполнен?
На улице, в сухой ночи, дремали дома и деревья, поблизости прогромыхал поезд. С моря идет, прикинул Нягол, и перед ним мелькнуло озлобленное Маргино лицо.
Однажды вечером они пошли с Малё в корчму. Нягол бросал любопытные взгляды по сторонам — улицы изменились, застроились новыми домами в два или три этажа, с просторными балконами, с ярко окрашенными дверями, оконницами и застрехами, с металлическими гроздьями, с современными конюшнями — гаражами. Ворота гаражей из просмоленной сосны, подобранной «в елочку», были стянуты кованым железом, отовсюду была видна фосфоресцирующая ночью надпись на болгарском и на французском, что стоянка запрещена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130