Естественно, Колё Грашев болезненно перенес потрясение, но, к чести его надо признать, очухался быстро. Последовали интервью с фотографиями и без оных, телебеседы и радиораздумья о чем попало, из-под его благородно разгневанного пера выкатилось несколько новых, на скорую руку собранных опусов, разошедшихся на волнах старой славы и новой молвы: Никола Грашев сумел заткнуть течь, разогнать нависшую тучу.
Но Грашев уже не был прежним. Постоянная тень залегла под его глазами, застрахованная беспечность, сходившая за прирожденный оптимизм, начала постепенно обращаться в мнительность. Он подозревал окружающих в заговоре против себя, продиктованном, естественно, самым элементарным — завистью...
Нягол, слушая, вглядываясь в его костюм из дорогой ткани, как всегда, хорошего кроя, раздумывал о том, что этот человек, родившийся и выросший на селе, среди реальных обстоятельств и реальных людей, учившийся и работавший в столичном городе, тоже среди реальностей, неведомо как и когда совершил в себе настоящий переворот, отдаваясь явному сочинительству. И ведь, как ни странно, человек он был вовсе не бесталанный, довольно культурный, хотя и посредственного ума. Чем же, спрашивается, питалась эта нарастающая водевильность его книг? Вопрос не простой и не только Грашева касающийся. Если хорошенько подумать, а того лучше — вспомнить недавнее прошлое, можно обнаружить, что после победы Колё Грашев, до войны писавший рассказы о городских мизераблях, влился незамедлительно в кипучку преобразований, выпуская книгу за книгой о новой жизни и новых людях. Его рассказы, повести и романы прямо-таки кишели рабочими, крестьянами, инженерами, общественниками, с одной стороны, и врагами — с другой. Большинство из них размышляло вслух и разговаривало громогласно (враги, естественно, предпочитали шипение и шепот), судьбы их слагались из головоломных событий, тяжелейшие конфликты неожиданно возникали и столь же неожиданно утихали, скороспелые переломы покачивали героев — вообще жизнь бурлила и кипела. Нягол тоже был увлечен этой лавиной, отдав ей свою дань, Грашев, однако, заскочил далеко вперед, и его было нагнать не легко. Нягол не раз себе задавал вопрос: что такое случилось с людьми вроде него и Николы, вполне нормальными,— откуда явилась эта пелена? Приходилось признать силу догмы, особенно романтически приукрашенной, экзальтированной и экзальтирующей. Что там ни говори, а времена были духовно неопытными и довольно самонадеянными, мысль отступала перед порывом и самовнушением. Все еще свежи в памяти поездки по стране, наивные литературные посиделки, околийское трубадурство и безумные разговоры с людьми цехов и полей, фаустовский напор на человеческую природу, производимый с самыми лучшими намерениями.
Все это теперь отошло в историю, но не для Колё Грашева. И Нягол, кажется, знал почему. В отличие от многих своих тогдашних собратьев по перу Грашев выступал неповторимым романтиком в книгах и весьма предусмотрительным скептиком в жизни. Богемное свое ремесло он загодя и систематически дополнял такими прозаическими вещами, как общественные посты и высокие связи, ответственные редакторские и другие мандаты, международные знакомства и публикации, речи и доклады на конференциях и конгрессах. Параллельно с этой консульской деятельностью Грашев упорно работал над мелочами вроде своевременно прикупленных и обставленных апартаментов для себя и для домочадцев плюс большая дача в окрестностях столицы да еще одна в родных краях — поближе к землякам и к жизни. В просторных этих хоромах он поставил камины, отечественные и европейские, завел болгарские уголки и венские гостиные, увешал их картинами, наполовину подаренными, а то и выпрошенными, не упустил и старых икон. В родных краях он устраивал на своей даче званые вечера для гостей, преимущественно местных тузов, где журчал озабоченно, тревожась особенно за мораль. Гости почтительно слушали и кивали, Грашев же до того распалялся, что обвинял в грехах чуть ли не весь народ. Нет такого великого писателя, грозился он, который бы не посвятил себя народу, но нет и такого, который бы не высказал ему тяжелых укоризн. Возьмите Ботева, Алеко возьмите, Захария Стоянова... Соображает наш землячок, говорили одни, государственный у него зрак, а другие тайно подсмеивались: они знали кое-что про оратора — куда уж ему произносить укоризны, у него сердце доброе... Иногда Няголу казалось, что Грашев точно знает, что делает, он прозревал в нем тайного циника, но потом отказывался — слишком уж вылезало из него простецкое нашенское пройдошество, и Нягол говорил себе: Бюфон, однако, не прав. Не стиль, а характер делает человека, наверное, и со мной так, только некому мне это сказать...
— Колё,— прервал он Грашева, который все говорил и говорил,— давай свернем на что-нибудь другое, подальше от наших печалей.
— Извини, дорогой,— обиделся Грашев,— какой прок в утилитарных разговорах, когда в дверь стучатся глобальные вопросы? Ты как, начал свой новый опус?
— Какой еще опус?
— Ну, ну...
— И не думал,— откровенно солгал Нягол.
— Что ты говоришь — последний твой роман ведь плачет по продолжению — я по глазам вижу, что ты уж отмахал половину!
Нягол пожал плечами и опустошил рюмку.
— Слушай, брат,— сказал Грашев, следуя его примеру,— мы же с тобой не соперники, а старые волы, что тянут одну борозду, самую глубокую. Ведь так?
Нягол глядел на него молча.
— Кто другой, скажи ты мне, нарывается на оплеухи, кто разгребает авгиевы конюшни, уж не эти ли...— Грашев перечислил несколько имен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130