Маргарита разговаривала слишком оживленно, стараясь выглядеть темпераментнее, чем позволяла обстановка и настроение, громко смеялась, остро поблескивая подрисованными глазами (гораздо позднее она призналась ему, что и вправду перебарщивала — глупо, конечно). Как и следовало ожидать, такая манерность оттолкнула его в первые, такие важные минуты. С тех пор отношения их прошли через всяческие помехи и повороты, через месяцы напряженных встреч в опере, компании, по заведениям и наедине, в ее довольно роскошной квартирке или в его пыльной мансарде.
Пока она не добилась своего. Добилась с трудом, но и с упоением, и в ту ночь словно скинула все роли и маски, отбросила одежды оперной дивы и оказалась перед ним голой — настоящей Маргой, доброй и покорной, стосковавшейся по ласке и простоте. Нягол не верил своим глазам, он знал, какие поражения наносит сцена характеру, наблюдал опьянение славой и стихией каприза. И, по-мужски покорившись ей, он все же спрашивал себя, а не разыгрывает ли она этюды и на сей раз, способна ли она на самом деле на что-либо безыскусственное. Гораздо позже, в одну из глубоких ночей, проснувшись и заметив, что она за ним наблюдает — в расшитой рубахе, без грима и украшений, обыкновенная доверчивая баба,— он ее окликнул по имени: Марга, спросил он, ты чего не спишь? Заметил, как она медленно усмехнулась своему новому, а в сущности, стародавнему имени и со всей нежностью, на какую была способна, склонилась к его лицу, вглядываясь сквозь полутьму в его глаза, и поцеловала его в ресницы. Нягол в первый миг вздрогнул — так целуют покойников, но Марга, видимо, не знала ни пове-рия, ни обряда, и он успокоился, привлекая ее к себе.
Он помнит, как она вжалась в его плечо, закинув руку ему на грудь, и запела тихонько песню про золов-киного младенца, простую деревенскую исповедь, пропитанную тоской первой любви, пробивающейся сквозь такие наивные, на наш теперешний взгляд, препоны. Нягол поглощал робкие, по-ночному недозрелые трепетания ее голоса и находил, что именно в этой недо-оформленности и была сама истинность изначального, словно в ухо ему выплакивалась незнакомая деревенская девчонка, отлученная от любимого люлькой золовкиного дитенка,— и случайно ли именно к нему, невинному, были направлены нега и жалоба, упрек и проклятие, тонко выплетаемые мелодией?
Марга продолжала петь в забытьи, и порой, во время затиший, слышалось ее дыхание, отяжелевшее от тоски, а может, от неудобной позы. И перед тем как замолкнуть ее голосу, он осознал скрытый смысл ее нежданного зова — нет, не от имени девчонки исповедовалась она и кляла не люльку с младенцем, только было ли это проклятием и упреком? Он не знал тогда, что подобное пение больше не повторится, как не повторяются случайные или глубоко затаенные вещи...
Нягол вгляделся в очертания аллеи, где деревья выстроились, точно хористки. В побитой листве то и дело тревожно щебетали воробьи — во сне или же боролись за веточку поудобней? Как боролись его коллеги — за посты и преходящую, но доходную славу, глориа регионалис. Такие вещи особенно заметны на торжествах вроде сегодняшнего — обильно кадится ладан, как же, ведь юбилей, юбиляр популярен, гражданские заслуги, заслуги перед словом, а самое главное — он поддерживает связи с верхами, там его уважают, эрго, подбавь ладану и елея не жалей, не за горами и твой юбилей (Нягол усмехнулся рифме), воздастся и тебе, такая уж она штука, жизнь. А он равнодушен, никакого трепета, лишь докука, ожидание конца пира и восхвалений — точно так он и сказал нынче Весо в огромном его кабинете: ничего я не делаю, устраиваю юбилеи, задаю пиры, слушаю тосты, принимаю поздравления и играю в скромность, чтобы набить себе цену. А в сущности, жду завершения, чтобы закатиться в родные места, домой, и жить без расписаний и заседаний — сегодня за рабочим столом, завтра в деревне, по базарам, корчмам и гостям. Частная жизнь, Весо, частная, а не государственная, как у тебя... Весо его слушал нахмуренно, профессиональное выражение серьезности, обратившееся в привычку: он с юности утерял вкус к личному и не мог его вернуть, да и не хотел, даже наоборот: он бы стал угрозой его самочувствию, его крупно протекающей жизни. Однако нахмуренность эта имела еще одну причину, и Нягол ее знал. Никогда ему не забыть зимний вечер, когда они вдвоем с Весо, районным ремсовским деятелем, сидели в чердачной комнате, слушая мерный стук капель, что падали в мойку из протекшего крана. Весо приходил туда второй раз, и второй раз Нягол обратил внимание, как он вперился в заставленные книгами полки — в основном художественная литература, история, философия — большая часть ему была, видимо, незнакома. Но своим натренированным нюхом, только по авторам и заглавиям, сориентировался Весо довольно точно. Вы, интеллигенты, изрек он, от двух маток сосете. Что, неправда? Нягол ответил, что культура для всех одна, но Весо не согласился: жизнь, дескать, каждый день доказывает обратное: культура классова, и только классова.
Не только классовая, утверждал Нягол, дедушка Вазов, к примеру, общеболгарский. Тут уж Весо не колебался: Вазов — мелкобуржуазный писатель. «Под игом» мелкобуржуазная книга? — не соглашался Нягол. Разумеется, мелкобуржуазная — учителя, чорбаджии, мещане — роман кишит ими, а польза где? Как где, для кого польза? — яедоумевал Нягол. Для нас, товарищ интеллигент, для нашего пролетарского дела! — пыжился в свой черед Весо, бывший рабочий и нынешний студент Свободного университета, Вазов — пройденный этап, мы должны создать пролетарскую литературу, твоя книга, не обижайся, написана реали-стически, но она не совсем наша, это тебе должно сделаться ясно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130