Повторяю, я не зарекаюсь от попыток совершить почти невозможное, точнее, шагнуть в нежелательное...
Теодор был точно громом поражен. Не требовалось благосклонного кивка академика, все и так становилось ясным: Теодора обманул и подвел академик Тенчев, светило, замигавшее при первом же остром порыве административного ветра. Я пойду с этим вопросом в президиум, внезапно расхрабрился он, буду бороться до конца...
Он не знал, что Чочев с академиком не встречался, что с тем разговаривали в другом месте и только после этого Чочев позвонил академику, высказав сожаление по поводу оборота дел, ведь он сам, как известно, был радетелем разработок профессора Няголова. Но где они, эти дополнительные лаборатории, лаборанты и материалы для параллельной работы, где они...
Несколько дней подряд он не вылезал из лабораторий, избегая встречи с Чочевым, а по вечерам готовил для президиума академии папку с изложением мотивов. Почему получается так, думал он, что за всякий шаг в своей жизни, большой или малый, приходится платить полной мерой, хлебать горечь, искать чьей-то поддержки, снисхождения, а то и милости? И впрямь — почему?
Ответа не было.
В этот день, в среду, он собирался пойти в академию поговорить с одним из ученых секретарей, перед тем как вручить папку со своим изложением. Хотел сделать это утром, но голова так раскалывалась, что он завернул в свой кабинет. Надо было посидеть, выпить пару таблеток аспирина, он его всегда держал при себе, и потом, с отболевшей головой, двинуться в академию.
Каково же было его удивление, когда вскоре в кабинете его появилась Милка. Он еще в дверях заметил растерянность на ее лице, внутри что-то тревожно кольнуло: жена не приходила сюда просто так, не позвонив предварительно.
Милка подошла, молча вынула из сумки зеленоватый блокнот и так же молча подала его Теодору, а сама опустилась в кожаное обтрепанное кресло, бывшую Чочевскую мебель.
— Читай,— тихо произнесла она после паузы,— в конце.
Непослушными пальцами Теодор принялся листать блокнот, взгляду не удавалось задержаться ни на одной строке. На последней страничке, в самом низу, под написанным рукой дочери (почерк он наконец узнал), стояла дата — понедельник, позавчера... Теодор машинально перевернул страничку. «На первый взгляд,— записала Элица,— человек рождается не случайно: его зачинают двое, связанные любовью или стечением обстоятельств, инстинктом, привычкой, допустим, даже расчетом. Все как будто бы ясно. И все же рожденный ими себя не знает, потому что не знает по-настоящему своих создателей... В детстве я не сомневалась, что взяла что-то от обоих, разумеется, самое лучшее — скажем, папину внешность и его ум или мамину трезвость и сметливость. Однако последние годы отдаляют меня от обоих, от отца особенно, хотя он всегда был мне ближе. Странно, что в это же самое время я открывала дядю». Теодор вздрогнул. «В нем есть мощь, он походит на дуб, мое любимое дерево. В нем я нахожу многое такое, к чему стремлюсь сама и чего мне так не хватает,— от здоровья до мудрости. Несколько лет назад, придя в себя после первого припадка, я верила, что это самое большое испытание в моей жизни. Что же мне думать теперь, оказавшись перед этим открывшимся вдруг братоотступничеством?..
Кто я и чья? Почему судьба выбрала меня искупительной жертвой?
От ответа на этот вопрос зависит, как мне жить дальше...»
Теодор, задрожав, оперся на стол, стиснул блокнот одеревеневшими пальцами. Какой-то автоматический дятел принялся выбивать в его висках одно-единственное слово, очень древнее, встречаемое в великих книгах, произносимое знаменитыми героями, а в памяти вставал с невыносимой ясностью осенний день, внушительный кабинет, воткнутая, как праболгарское копье, ручка. Неужели тот подпольный день, давно уже погребенный, воскресает, собственной дочерью вызываемый к жизни?
Он чувствовал, что тело его мягчает, мощные струи размывали его изнутри, образуя податливые пещеры, он стал таять и расползаться, пока не очутился наконец на ковре.
Так начались кошмарные дни и ночи в Теодоровом доме.
Теодор решительно не хотел признавать перед Милкой правду — заявил, что ничего не понимает и, если не считать мелочей, грехов перед братьями не имеет, что дневник Элицы (в тот же день возвращенный на место) — плод самовнушения, бред. Он читал о таких случаях — болезненные идеи-фикс, порожденные галлюцинациями, случайными впечатлениями, навязчивыми мыслями и черт его знает чем еще. Элицу надо серьезно лечить, он даже думает обратиться к опытному психиатру — к профессору Шипкову, например.
Милка его выслушивала с недоверием — обморок Теодора не давал ей покоя. Она ничего не знала о прежней жизни мужа, не могла увязать его злополучного мюнхенского студенчества с каким-либо тайным грехом перед братьями, особенно перед Няголом, знала только, что дед Петко в то время был человеком зажиточным и содержание сына за границей не особенно его затрудняло. Не находилось за что уцепиться и в более поздние времена, за исключением, пожалуй, периода, когда Нягола уволили и исключили из партии. Но и Теодор тогда был обычным беспартийным ассис-тентиком, которого долгие годы держали в тени, вполне возможно, что из-за брата, чуть ли не отлученный от науки, он едва концы с концами сводил возле химии. И все же этот обморок... У такого человека, как Теодор, случайностей не бывает — неужто навис над их домом какой-то рок? А самое главное — Элица, откуда у нее столь подозрительные внушения?
Эти вопросы не шли у нее из головы. Если был грех, отец и дочь не могли не выдать себя. Если греха не было, значит, было, боже упаси, кое-что похуже — признаки какой-то Теодоровой тайной болезни, о которой он умолчал, оставив ее в наследство дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130