Здесь ты можешь быть, сколько захочешь, мне только приятно... Но с отцом и матерью ты помиришься, протянешь им руку, как подобает дочери.
— Да что я такого сделала, чтобы руку им протягивать? — нахально заявила Элица.
Нягол вскипел:
— Послушай, девочка! Со мной ты так разговаривать не будешь! Оставь эту декламацию для самодеятельности, ясно? Да кто ты такая, чтобы отрекаться от отца с матерью, а?
Стиснув зубы, Элица молчала. Нягол продолжал:
— Чего ты хочешь — скомпрометировать меня, навлечь подозрения — этого ты хочешь?
Элица почувствовала легкое головокружение. Выдержать, повторяла она, выдержать, он не знает, не знает...
— Дядя,— заговорила она, сдерживая слезы,— я этого вовсе не хочу, бог свидетель...— Комната перед глазами крутнулась — оба они на миг оказались на потолке, затем вернулись на место.— Поверь, это от нервов... Папа с мамой знают, что ты тут ни при чем...
— Но в чем-то подозревают — я же не слепой!
— Они просто тебя стесняются, дядя.
— Но это ведь глупо, как ты не понимаешь! Элица глубоко вздохнула, предотвратив очередное вращение комнаты.
— Одно дело понимать, дядя, а другое...
Она откинула голову, шрам на щеке угрожающе засветился.
— Хорошо-о-о,— протянул он примирительно,— я понял. Нужно время — пусть будет так.— Он ожесточенно придавил сигарету в пепельнице.— Но я хочу, чтобы ты взяла себя в руки и, кроме того, уладила свои университетские дела.
— А что общего...
— То, что ты должна получить образование.
— А если не получу?
— Жалеть будешь.
Элица начала погружаться в себя — свесив руки, притихла со смеженными веками. Скрытый свет изнутри осветил ее лицо, размывая летний загар, делая его бесплотно красивым. Это была та, сокровенная Элица, ради которой он готов был на все.
Она медленно подняла ресницы, глянула на него нездешним взглядом, под которым таяла его воля.
— Какое образование, дядя? — произнесла она, остановив взгляд на чем-то невидимом.— Сам знаешь, я долго не протяну...
Нягол хотел возразить, но горло схватила судорога. Он только склонился и неловко обнял Элицу.
— Глупенькая,— прорычал он откуда-то из глубины своего существа.— Маленькая моя глупышка...
Вечером, убедившись, что Элица уснула, Нягол сварил себе кофе, придвинул сигареты и уселся за стол. Вынул отложенные до ранения рукописи, задымил и погрузился в чтение.
Это были летописи, начатые в затворнические ночи в Иванкином доме и брошенные после реабилитации, этой весной он снова за них принялся. Он читал не отрываясь и, должно быть, долго — в пепельнице успел скопиться пяток окурков. Дверь на веранду была открыта, оттуда шел слегка охлажденный воздух, пропитанный духом сжатых хлебов и свежей соломы. Дух созревания, незаметно теряющий теплоту, медленно охлаждаемый ночью. В эту именно пору ночи прибывал к нему старенький Гномик, прошлой ночью он снова являлся с просьбой порастирать его от простуды, которую он якобы подхватил еще в средних веках...
Нягол опустил голову и вздрогнул, стряхивая дремоту. Вышел на веранду, потянулся. Остывающая ночь усыпила город и все вокруг, земля и небо притихли в ожидании утра, которое уже поднималось от сна в далеких азиатских степях и оврагах. Давно замолчал последний мотор, угомонился запоздалый сверчок, и, если бы не электрические гирлянды над городом да не далекие деревенские огоньки, можно было подумать, что мир отступил вспять на века, в те далекие времена, когда человек относился к природе как к матери. Думать так, конечно, наивно, но ведь в любой наивности, если она настоящая, содержится что-то непреходящее...
Непреходящее? Преходяще все, в том числе и сам этот мир, выплачивающий за это проценты, превосходящие цену. Кто бы мог предвидеть открытия двух последних веков? Они в корне изменили бытие и сознание, высвободив чаянья тысячелетий и превратив их в хотенья, геоцентризм стал эгоцентризмом — все во имя человека. Более того, сбывается древнее кредо, и мерой вещей и впрямь становится человек, но он — увы! — превращается в придаток этих самых вещей...
Колоссальное противоречие, подумал Нягол, вбирая в себя густой воздух. Чем оно разрешится — высшей самокритичностью и самоограничением или же всеобщим падением в бездну? Сегодня никто не может сказать определенно: будет именно так! Кажется, что сама природа, оставив обычную свою невозмутимость, колеблется, все глубже запуская нас в свои тайны.
Откуда-то со двора отозвался полусонный сверчок. Вероятно, он просто зевнул во сне, зато мигом пробудились соседи. Воздух нежно затрепетал, разливая вокруг журчание небесных ручьев. Какой магией владели эти крохотные существа, умеющие успокаивать и примирять, приобщать и облагораживать...
Нягол вернулся в комнату, еще раз полистал бумаги, улегся и погасил лампу. Новый роман, летопись, эпос. Кого и чего ради должен он описать — Малевых, Весо, Элицу, Мину... Или Энё, Киру, Грашева? А может, всех вперемешку?
Он не знал. Будущие герои мелькали перед ним обесцвеченным калейдоскопом, их размытые силуэты сливались в серую массу. Способно ли его перо разделить их, оживить и каждому воздать по достоинству? И над чем задуматься будущему читателю его уцелевшей книги — над идеями или над страстями? Над идеями-страстями или над страстями-идеями? И каковы страсти века — созидание или потребление? А может быть — разрушение? Познание или его грехи? Свобода или подчинение во имя ее? Или все вместе...
Нягол забылся и тут же был настигнут густым басом Гнома. Зачастил к нему в последнее время. Древнее его лицо все сильнее бороздили морщины, борода — реденькая, на китайский манер, из-под мучнистых бровей поблескивали опытные, видавшие виды глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130