Ночью, когда дом утихал, Нягол, отоспав первый сон, пробуждался необычайно добрым и садился в кровати. Она была той же — с разрисованными металлическими пластинами и расхлябанной пружиной, на ней он спал в те долгие месяцы, когда, исключенный из партии, с холодком был встречен даже в отцовском доме.
Много воды утекло с тех пор — и мутноватой и чистой, и жизнь со своими превратностями потекла где по старому, где по новому руслу — большая вода, жизнь. Мог ли он тогда предположить, что всего за несколько лет все решительно переменится, что он дождется своего воскресения, большого признания и больших надежд?
Честно говоря, нет. Ему казалось, что коллективная ярость будет все углубляться и мытарства затянутся на десятилетия, мучительные, неускоримые. Это шло от затвердевшего, внутренним опытом выработанного представления о чуть ли не эпической предопределенности общественного хода, в котором жизнь человеческая — всего лишь мгновенье, не больше. Да, здесь был хлеб, был тот самый внутренний опыт. У него на глазах жизнь разыграла очередной свой грандиозный спектакль, разыграла классически — с новыми героями и новым хором.
И вечная эта загадка, человек — замкнутая, удивительно консервативная биологическая система, являющаяся в то же время узлом связей, приспособляемости и выносливости,— показавший, что на редкость несуразная природная основа личного поведения может сочетаться в нем с удивительно быстрой социальной реакцией. И если бы человек обладал способностью взглянуть на свое житье-бытье с расстояния, скажем, следующего века, он бы увидел, что чрезмерное приземление идеи столь же опасно, сколь и ее космическая удаленность от ежедневия.
Видимо, древние это знали. И насколько доступен Олимп физический, настолько он мифически непостижим. Иначе афиняне и спартанцы непременно бы до него докопались и понастроили там туристических баз...
Нягол прикуривал новую сигарету. Полуночные трактаты о человеке — в чистом виде. А натянешь на него человечье, прицепишь ему житейскую какую-нибудь судьбу, и сюжет начинает двигаться, человеческая толпа бунтует, и попробуй тогда, введи порядок в их намерения и поступки. Он вспомнил о начатом в этом доме медлительном эпосе о времени и о людях, об охватившей его надежде. И что же осталось от летописи? Несколько десятков страниц, беспорядочные дневниковые записи и ночные приписки, прерванные концом опалы и новым восходом писателя Нягола П. Няголова.
Была в этом ирония судьбы. Всего через несколько месяцев после изгнания, бросив начатый эпос, он победителем, триумфатором направился из этой избушки в столицу на литературную виа Венето, по которой несмущаемо прохаживался его собрат и соперник Гра-шев... Собрат и соперник? Какой он, к черту, соперник, этот человек, на которого влияет самый слабый общественный ветерок, наводняющий том за томом явной фальшью и суетней, чьи герои из ниоткуда движутся в никуда, существователи, апостолы собственного интереса, прикрытого каким-нибудь давно пожухлым фиговым листиком?
Его сигарета светила в темноту, словно крохотный маяк, умеющий помогать только при крохотных крушениях. Но ведь он твой соперник, не так ли? И даже собрат. Ты с этим не просто согласился, но и пустил свою наспех подкованную клячу вскачь по тому асфальту, по которому давно уже шуршит шинами грашевский лимузин. Его пронзил глухой, поднимающийся из прокуренной груди спазм. Неужели же и сейчас, когда после стольких горьких итогов, после ослабления всех связей и отказа от самых обременительных (даже Маргу ему не удалось удержать) он решился наконец написать единственные слова, выношенные, береженные с самой юности,— неужели он опять заблуждается? И последняя эта попытка, последнее испытание дара — или, прости боже, призвания — тоже окажется тщетной?..
Рука его принялась растирать левую набрякшую половину груди. Вместо слов хлынул в память ощутившийся ноздрями давний декабрьский вечер, пронизанный мелкой водянистой пылью и городским сиянием. Он свесился из окошка своей мансарды, тополя на той стороне торчали, точно гигантские метлы, выстроившиеся на току, и Нягол, совсем как старец из Сиракуз, подумал, что, если бы нашелся держак подлиннее, он мог бы почистить небо, сметая низко стлавшиеся облака.
Тогда-то и появилась бабочка. Белая, крохотная среди водянистой ночной пыли, она влетела внезапно и закружила вокруг окошка, притянутая струящимся наружу светом. Сперва он не поверил своим глазам: бабочка перед Новым годом! Но бабочка была настоящей — точно живая миниатюрная лодка, неслась она по безбрежной ночи, одна-одинешенька во вселенной. Он, помнится, разволновался. Куда ты понеслось, беспомощное создание,— прошептал он,— как ты уцелело в такую студеную пору и почему не боишься зимних вьюг или не знаешь, что тебя ожидает?
А она все так же беззаботно танцевала перед раскрытым окошком, на улице моросило все так же беззвучно, и он подумал, что одним созданиям дан краткий век, другие долго держатся на корне, а есть и такие могикане, что оставляют далеко позади своих сверстников и друзей. И чем плотнее обступает их одиночество, тем жаднее вцепляются они в жизнь, тем сильнее страшатся конца.
А с бабочками, видно, не так. Вот она, эта белая скитница, нисколько не пугаясь, что оказалась одна, кружит себе, несмотря на мокрые крылышки, радуется свету и теплому комнатному ветерку — один миг и еще один, пока я докурю, пока водяная пыль теплой ночи не обернется снежным саваном...
И тут случилось второе чудо. Откуда ни возьмись, явилась еще одна бабочка — точь-в-точь как первая, крохотная, белая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130