Да, ответом будут несколько сот страниц о тех, кто продолжает оставаться солью жизни...
Тогда он и допустить не мог, что через год-другой, после обновления, после воскресения, вторично осиявшего его ореолом мученика и борца, втянувшего с новой силой и страстью в общее кипение, он постепенно бросит начатую летопись, поддастся соблазну заняться генеральными, как ему казалось, вопросами, по сравнению с которыми фигуры Иванки и Малё все умалялись и умалялись. После реабилитации он снова впрягся в общественную работу, точно так же, как прежде, но с возросшими амбициями, забирающими много и сил, и времени: эта проблема и та проблема, забота о коллегах, их необходимо нацелить на взбудораженное время, на центральные темы, связать с жизнью, пусть осмыслят и переосмыслят, обретут фактическое и духовное обеспечение — словом, оправлял других, забыв про себя. То есть не совсем так — он про себя не забыл, наоборот, собирался показать пример, готовился к новым масштабным книгам, с высшей проблематикой, в основу которых должен был лечь начатый эпос.
Но эпос постепенно забывался. Нет, не общественная загруженность была причиной тому и не похвалы, получаемые по инерции и в аванс, хотя они тоже безнаказанно не прошли. Причины лежали глубже, и теперь, роясь по ночам в пережитом, он их находил затертыми, но живыми. В те кипучие годы, когда столь бурно расследовались проявления общественной морали и ее нормы, он, нравственный победитель из недавнего прошлого, почувствовал острейшую потребность отойти подальше — прикоснуться к философским началам жизни. То был решающий шаг. Бессонными ночами, проводимыми одиноко в мансарде, до отказа набитый впечатлениями и сведениями, полученными из прессы и бюллетеней, с собраний и из бесконечных разговоров за столом, по улицам и квартирам, он все больше убеждался в несоответствии своего старомодного эпоса новым задачам, летопись, страницы которой он перелистывал, все чаще казалась ему малоохватной, а в чем-то важном — наивной, его Иванка и Малё начали сопротивляться генеральным проблемам: они знай себе орудовали мотыгой на винограднике. Как на грех, сомнения его, переходящие в разочарование, совпали с появлением нашумевших переводных книг, написанных в иной гамме — интеллектуальной (неизведанные ходы мысли, глобально ощупывающей человека, его бытие и дух).
И он повернул машину, сворачивая на новую дорогу, уже поисхоженную его умом, но пером еще не затронутую. Так и появились романы о руководителях и интеллектуалах, умело изготовленная смесь из традиционного сладкоречия о природе и простолюдине и амбициозных диалогов и монологов героев — мучеников генеральных проблем. Именно эти романы ему принесли известность и признание, уверенно переходящее в славу. Тогда и попал он в «национальные перья».
Самозаблуждение, весьма и весьма коварное: романы его, по сути, были черновыми набросками. Написанные искренне и достаточно смело, с уже обретенной сноровкой, они умело скрывали от неискушенного взгляда свои врожденные недостатки — подмену истинных судеб острыми репликами и высокими спорами, отлучение социального от национального,— они были ловко составленными гибридами. Тут именно и таилось коварство. Так уплатил он непосильную дань непрокипевшему чувству живого участия в новых веяниях, в переменах, столь долго жданных и столь ярко освещенных его собственной гражданской невзгодой.
Мог ли он тогда предположить, что, несмотря на назначенные судьбой испытания (сперва в восторженном победном сентябре, а потом в реформаторском апреле), в чем-то тонком, но существенном он окажется неподготовленным, незрелым для своего трудного ремесла, что сам он сделается примером того таинственного превращения, когда житейская перезрелость обращается в духовную недостаточность, ведь истина всегда звучит просто...
Днем он занимался чтением, обихаживал по-мужски опустевший Иванкин дом, приглядывал за курами, брался иногда за мотыгу, возился в саду. Когда надоедало, брел в обезлюдевшее село, охраняемое гусиными стаями и одинокими старцами, сворачивал к ободранному и проволокой перепоясанному общинному зданию и взбирался наверх, к виноградникам и садам, расстеленным, словно половики, по скату. Разделенные межами и заросшими овражками, испокон века были они для села чем-то вроде райского сада: среди многочисленного, низко выстроенного виноградного воинства высились пышные кроны орехов и черешни, ютились мелколистные купола груш, торчали кривотелые сливы, из затянутых ряской канавок выбегали ящерицы, настороженно появлялись суслики, над молодыми побегами, просто так, без видимой цели и направления, трепетали бабочки, точно выстреленные, подскакивали сверчки, где-то вблизи тоненько цокала женская мо-тыжка; летнее солнце прогревало крепкие лозы, образуя над ними огненные нимбы, воздух трепетал пластами, но достаточно было свернуть под дерево или сойти на дорогу, под образованный вязами свод, чтобы почувствовать благодатность тени; дорога двигалась по своим затравевшим рельсам, заросшая по краям крапивой, бурьяном и дикими цветами, а в какой-нибудь складке, в устье какого-нибудь ярка пробивался неожиданно родничок, над которым вились миниатюрные стайки мушек и пропархивали насекомые со взвихренными, словно пропеллеры, крылышками.
Осенью вся окрестность одевалась в багрец, плодовые деревья отдыхали от родов, а лозы силились удержать свой обильный плод, исподтишка посвечивающий среди листвы. Наступало время эпическое — сбор винограда.
Нягол вышагивал по этим недавно столь обильным местам и глазам своим поверить не мог:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130