И больше Ее не видел...
Нягол почуял виском чей-то взгляд и, удивленный, сообразил, что отвлекся: они сидели на деревянной скамейке, Маргарита, задетая его долгим молчанием, наблюдала за ним.
Что их связывало с Маргаритой? И много, и недостаточно: все еще, хоть и не столь крепко, плоть; ее музыка; его слово; полная их свобода; положение в обществе. Вспышками разражающаяся энергия Маргариты, ее вспыльчивость и даже гневливость естественно уравновешивались его устойчивостью и спокойствием. Маргарита его ценила, привязанная к нему тонкими, но прочными нитями, выпряденными из чувства покорности и тайной власти. А он? Чего только не пережил он с Маргаритой, кроме самого важного — ощущения единственности, неповторимости, до сих пор вызываемого Той, исчезнувшей. Однажды, после любви, Она спросила его затаенно: кровь у тебя красная, а дух почему голубой? Это его поразило: само наблюдение выдавало утонченность и проницательность, редко встречаемые в двадцатилетнем возрасте. Маргарите не задать такого вопроса.
Позднее он себя спрашивал много раз, откуда она взялась, эта непроходимая тоска по Ней, это неизменное ощущение единственности, которое отбрасывал разум, зато душа — никогда? Совпадение ли произошло между первым глубоким чувством и переломной в его жизни порой? Или это был его звездный час, принявший обличье страсти? А может, это самая сладостная его иллюзия, заполняющая вакуум, образованный всеми позднейшими взлетами и падениями, нагромождением неудовлетворенности, достигшей своего зенита в наиболее опытные, но и наиболее беспомощные годы?
Нягол знал, что есть и другая, особенная причина, заложенная в природе того, кто дерзнул заниматься творчеством. Помнится, после одной стычки — скорее всего, просто из мести, чем из желания сказать правду — Маргарита его оборвала посреди фразы: баста, сказала она, я наслушалась! Хочу сообщить тебе, что ты весьма ошибаешься, если думаешь, что я все еще тобой восхищаюсь, как прежде. Нет, дорогой, прошло то время, я давно тебя боготворить перестала, созрела...
Ему стало больно, хоть он и не подал виду. В эти минуты он постиг самую, может быть, важную разницу между Ней и Маргаритой: Маргарита его ценила, а Она любила, и не было предела Ее восхищению. Более того, Маргарита сама, точно так же, как он, нуждалась в подобном импульсе, равном по силе собственному честолюбию, а Она испытывала потребность одаривать любимого своим немного наивным, но стойким преклонением, доходящим до обожания. Маргарита на такое обожание неспособна, не в ее это нраве, она предпочитает увлеченность и страсть, не зная, что телесная любовь скорее распаляет жажду, чем утоляет ее, не подозревая, что разлука раздувает чувство, из которого рождается незаметно миф о неподвластном человеку времени... Особенно когда судьба столь круто распорядится влюбленными, заслав их в молчание и безвестье.
Если бы в этот миг он мог заглянуть в Маргаритину душу, он бы ахнул: не зная ничего о его прошлом, она по-своему угадывала причины тяжелых его молчаний. Наверняка они были связаны с его писательской преисподней, но бывали минуты наподобие этой, когда обострившееся чутье подсказывало ей, что Нягол отплывает в неизвестном ей направлении, столь таинственном и увлекающем, что речь могла идти только о женщине. Зная его характер и его ежедневную жизнь, она почти не допускала банального, какой-либо другой, тайной связи — нет, Нягол на такое лицемерие неспособен и не станет ее оскорблять столь элементарно. В том-то и была загвоздка: если у нее есть соперница, она должна превосходить ее, быть необычнее и интереснее, хотя бы в его глазах. А их обмануть трудно.
У нее было все — слава и деньги, она все еще была привлекательной, жила полнокровно и в своем даре, и в своем чувстве к Няголу, и уже столько лет одобряла или хотя бы принимала в нем почти все — твердость характера, глубину ума, пристрастия, чрезмерную гордость и честолюбие, доходящие до упрямства, внезапные охлаждения с последующим продолжительным уединением, когда он просто ее бросал и пропадал по родным местам, его щедрость, неведомо как уживающуюся с мужицкой бережливостью и аскетизмом, из которых проистекал его неустроенный быт, редкую для его лет, но в последнее время ощутимо слабеющую телесную мощь, над которой в конце концов возвышался его просветленный дух. И несмотря на всю свою преданность, она чувствовала, что, в сущности, не имеет власти над ним, что в его памяти и душе она не единственная, что только для себя хранит он нечто дорогое, не подпуская к нему никого, и что так будет до конца. Помнится, однажды ночью она страстно, умоляюще прошептала, что хочет ребенка, и до сих пор не может забыть густого Няголова молчания, скупой запоздалой ласки и слов, которые точно клеймом вы-жглись в ее памяти: поздно, Марга, для меня поздно.
Она больше не заикалась о ребенке.
— Я тебе скажу кое-что, чего раньше не говорила,—
первой отозвалась она со скамейки.— Иногда я живу
с чувством, что замещаю кого-то.
Нягол вздрогнул: точное попадание. Помолчал, собираясь с мыслями.
— Человек не может быть замещен, Марга.
— Значит, верно,— сказала она, вслушиваясь в шум разбуженных в кустах птиц.
— Верно то, что сказал я.
Слова его прозвучали настойчиво — еще один знак, что попала в точку. Оправив шаль на плечах, она укуталась в нее, словно от чего-то спасаясь.
Нягол шумно вздохнул.
— Я думал, ты к моему молчанию привыкла.
— Стараюсь.
И это ли буйная, решительная Кармен со сцены, подумал Нягол, и не только со сцены. Первые его впечатления от знакомства с ней были отталкивающими:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130