— Вечер добрый, маэстро,— раскланивался Гномик, а вместе с ним кланялся и помпон островерхого колпака.— Ведомо ли тебе, что в здешнем крае ты — единственная бодрствующая душа?
— Ты мне льстишь, старик.
— А ты мне верь, человече. Кого только я не помню — римлян, галлов, франков и славов. О викингах и говорить нечего.
— Ты уже хвастался мне.
— Более того, я присутствовал на королевских экзекуциях и на кострах святой инквизиции.
— И уцелел?
— У меня пониженный тонус,— загадочно произнес Гномик.— Меня зачинали во фьорде.
— Хочешь сказать, ты холоднокровный?
— Холоднодумающий, маэстро! — не без превосходства поправил его Гномик.
Нягол пригласил крохотного гостя присесть, спросив:
— Раз так, ты помнишь, наверное, что говорилось на королевских казнях?
— Как же не помнить.— Гномик огладил бороду.— О преданности короне и чему-то там еще.
— Так-так...— Нягол побарабанил пальцами по столу.— А Галилей что сказал, узнав о гибели Бруно, помнишь?
— Ничего себе вопросы... Слушай, у тебя виски нету?
Нягол принес и налил, гость стал покидывать в рюмку кусочки льда.
— Смерть как я лед люблю,— признался Гномик.— А горло не позволяет... Так вот, насчет Галилея. Старик, помнится, долго молчал, а потом шепнул: Господи, Джордано, говорил я тебе, что земную ось не следует пропускать сквозь сердце...
Нягол вздрогнул: неужто они со старичком — под одним знаком?
— Удивительные вещи ты говоришь, старик,— сказал он.— Прямо убийственные.
Гномик поглядел на него испытующе.
— Не хотел бы тебя пугать, но ты мое слово попомни: если астроному опасно пропускать любую небесную ось сквозь сердце, то в твоем ремесле наоборот: опасно пропускать людскую ось через один только разум... Вообще, маэстро, ремесло твое не терпит двух вещей: лжи и разбалованности!
Отпив коричневой жидкости, он полизал нерастаявшие комочки льда, раскланялся и скрылся за дверью. Пораженный Нягол долго смотрел ему вслед, не замечая, как комната превращается в огромную мрачную пещеру. Потом он вскрикнул...
Опомнился он, когда Элица уже склонилась над ним, лихорадочно растирая ему виски.
Дни свои они проводили в работе. Нягол, который чувствовал себя все лучше, закрывался в комнате, и машинка приступами начинала стучать. В другой комнате над программами и учебниками супилась Элица. Пообещала все-таки Няголу управиться с отложенными экзаменами и больше не расстраивать его своей учебой. Во время отдыха пили чай или подкреплялись фруктами, после обеда ложились на часок-другой отдохнуть и снова принимались за работу. Вечером прогуливались по холодку и все собирались навестить Ивана, с которым не виделись довольно долго.
Но Иван их опередил. Пришел как-то к вечеру, прямо с работы, лицо его выдавало глубокое расстройство.
— Все пропало, братка! Динё опять забрали...
Нягол не ожидал такого удара. Помолчал, потоптался по своему обыкновению, закурил. Старые Ди-невы дела были улажены, значит, снова проворовался? Непонятно. Умный парнишка, чуть в землю не ушел от стыда при первой встрече — и вот на тебе!
— Опять с горючим?
— Ну.
— И тем же манером?
— Тем самым.— Иван не поднимал головы. Нягол почувствовал, как в нем закипает раздражение.
— И как объясняет?
— Чего тут объяснять... Задолжал какому-то парню с базы, решил расплатиться. Так мне перед тобой стыдно, а Стоянка из дома не выходит, скулит собачонкой...
Стыдно, а идешь ко мне, гневно подумал Нягол и сказал:
— Тебе стыдно, а мне каково?
Иван так сминал свои пальцы, что они гнулись и потрескивали, точно щепки.
— И теперь что, будут его судить за рецидив?
— Во всем признался, сказал, сам пойдет в тюрьму...
— Смельчак он, твой Динё, достоинство разыгрывает. А на что это со стороны похоже, не видит.
Иван глубоко вздохнул.
— Он человек особенный — никак его понять не
могу.
Нягол взорвался:
— Особенный!.. Особенный Христо Ботев, а Динё
Иванов — карманник!
Сказал — и тут же пожалел: Иван съежился, будто подкошенный внезапным ударом,— крохотный муравьишка, всю жизнь провозившийся с деревом, до глупости честный. Как же он воспитывал сына, если отцовский пример не подействовал и другой, со стороны, оказался более заразительным?
— Не знаю, что можно в такой ситуации сделать,— сказал он более мягко,— особенно после моей жалкой поруки.
— Да я ж к тебе не за тем,— оживился Иван.— Выплакаться пришел да прощения попросить.
— Какое тут прощение, Иван, мы не барышни. Увидеться можно с ним?
— Не надо! Он просил меня ничего тебе не говорить до суда, из тюрьмы напишет.
— Ну и артист же он, твой Динё...
Иван ушел так же внезапно, как пришел.
Целый вечер Нягол бесцельно слонялся по дому, на Элицыны вопросы отвечал рассеянно, рано ушел к себе и, не заглядывая в бумаги, улегся в постель. Что за люди явились, куда их заносит и как велика их вина?
На другой день пошел в комитет и коротко рассказал про новую историю с Динё.
— Да-а-а,— расстроенно протянул Трифонов, позабыв осведомиться о здоровье именитого гостя.— Случаются такие вещи, товарищ Няголов, и в самых лучших семействах... Однако ничего утешительного сказать тебе не могу, ведь красавца уже осудили условно, так?
Няголу понравилась его прямота.
— Красавца будут судить, как судят рецидивистов,— отрезал он.
— Что ж, тогда...
— Тогда — ничего. Я просто извиниться зашел. Нягол поднялся.
— Погоди, чего ты вскочил, работа не убежит... Нягол не поверил.
— Не буду терять твоего времени, Петр,— сказал он, подавая руку.— Случится оказия поприятнее — с удовольствием.
Озадаченный Трифонов проводил его до дверей.
Нягол повертелся по центру, заглянул в книжный магазин, посидел рядом с пожилой крестьянкой, нагруженной покупками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130