Вспомнилось, как месяц назад, в свой день рождения, он сидел один в этом доме (отец давно уж про такие даты забыл) и никак не мог восстановить материнского рассказа про утренний час своего рождения — то ли в восемь это было, то ли в девять. Память осыпалась, словно обрыв, все более тот час засыпая, а вчера еще казалось, что такое не забывается. Тут-то и нахлынула с неведомой силой тоска по матери: никогда больше мама Теодора не появится в этом мире, слова не промолвит и не вздохнет, не подскажет заветный или проклятый час, и по всей земле нет теперь человека, который бы ему тот час вернул, нет и не будет — вот он в чем состоит, ужас смерти.
Элицыно плечо дрогнуло — добрый знак, значит, припадок сдается сну. Лаская ее взглядом, он чувствовал, как погружается в ту самую властную боль, что вот уже больше тридцати лет не отпускает его, то затихая, то саморазгораясь, невыносимую порой и пронесенную через годы. Куда Ты пропала, куда исчезла, погибла под развалинами бомбардировок, или другая свалилась беда, чья-то рука увела Тебя, или сама Ты укрылась под чужим венцом, а может, отец за границу пристроил,— провалилась будто сквозь землю... В последнее время имя ее он произносить избегал, боясь искушать ее смутную судьбу, а на самом же деле — подчиняясь времени, стирающему и черты и голос, только от силуэта кое-что сохранилось, отдельные детали, отдельные мгновения близости,— всеми фибрами души он чувствовал, что именно безличные Ты или Она, силой какого-то таинства, вернее сохраняют ее в его памяти. В тысячный раз задавал он себе один и тот же вопрос, на который не находилось ответа: что случилось за те двенадцать месяцев, что прошли с их последней встречи на углу Раковской и Славянской после полудня, увитого паутиной ранней предосенней печали? Она спешила по каким-то своим женским хлопотам, так ему и сказала, они уговорились встретиться на следующий день, но утром его забрали и увели. Она не могла напасть на его след, следствие велось сверхсекретное — организация не была раскрыта, а через несколько месяцев, когда им вынесли приговор при закрытых дверях и в закрытых машинах отвезли в тюрьму, Она уж и вовсе не могла его отыскать, ведь он, к теперешнему своему стыду, так и не решился назвать ей свое настоящее имя. Для Нее он навсегда Иван Михов — молодой адвокат, богема, начинающий литератор, где уж тут отыскать, когда он сам, уже на свободе, лицо влиятельное при новой власти, не смог выйти на Ее след, узнать, что с Ней сделалось за те двенадцать месяцев, с сентября сорок третьего по сентябрь сорок четвертого года.
Элица простонала во сне, подобие улыбки изогнуло краешки губ. Нягол постоял над ее улыбкой, как над догорающим пламенем, прикрыл одеялом плечо, линия его странно напоминала Ее плечо, и вернулся к себе, оставив дверь своей комнаты приоткрытой.
Улегся на жесткую постель в одежде, решив подождать, пока Элица заснет покрепче, а потом размяться во дворе, но усталость принялась заплетать свою тонкую сеть, сквозь которую душа пропускала то воспоминание, то пережитое нынче рядом с мертвым отцом. Природа, видимо, не располагала иными способами сохранить свое естество, кроме круговращения, но что за таинственная причина заставила ее одарить частицу этого естества чувством и разумом, предварительно заложив в них трагедию будущего конца? Неясно, темно, непостижимо — рождаться обреченным и понимать это: бессознательно прозревать, вырвавшись из мягкого мрака материнской утробы, и в ужасе закрывать глаза на своем последнем одре...
Во времена нелегальных встреч смерть ему представлялась свистящей пулей, направленной в спину, перед судом он ждал ее вереницей слов, готовых обернуться автоматной очередью или засаленной веревочной петлей. И то и другое его обошло, хотелось верить, что навсегда. Обошло, но за высокую цену: молодость его была порушена. Покойный отец подобных крушений не претерпевал, мама Теодора — тоже, они свековали свой век спокойно, но ведь зачат он был не только ими, спокойными...
Нягол Няголов был, может быть, самым сильным отростком старинного крестьянского рода Няголовых, крепкого, сметливого и любознательного, но в силу разных причин лишь вполовину обученного. По какому-то неписаному закону мужчины Няголовцы, в чьей крови продолжало играть вино, выпитое праотцами по гулянкам и свадьбам (там они были музыкантами, актерами и певцами), брали за себя жен из родов позажиточнее, хозяйственных и молчаливых. Того же, хоть и с меньшим успехом, добивалась и женская половина, выбирая себе в мужья крепких хозяев, не очень сведущих в музыке и краснобайстве, зато более искушенных в жизни. Дед его, чье имя носил Нягол, был прирожденный артист, без его гайды, кларнета и окарины, а также без маленького барабана, сохранившегося с тех пор, не обходились свадьбы, крещения, сговоры или именины. Дед твой дюжий был мужик, из себя красивый, рассказывала ему бабка Стефана, терпеливая дедова спутница, волосы русые, усы, а глаза зеленые, точно как у тебя, ел немного и короткий имел, чисто заячий, сон, зато без вина жить не мог — вино ему подавай, вино да веселье. А уж музыкант был какой, земля ему пухом, сказывали, маленьким еще все мастерил себе дудки да целыми днями по двору свиристел. И ведь выводил мелодию так, что поначалу-то радовались на него, а уж потом стали в страх приходить — не к добру, мол, этакий дар в малолетке... Не знаю, верно ли, нет ли, только старые люди сказывали, что первый-то Нягол — э-э-э, давно, в боярские еще времена,— играл и во Тырновограде, и зверью всякому в лесу играл, а как уж там было, бог его знает, много воды утекло с тех пор, может, просто так сказывается, смеха ради.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130