— Ты же знаешь, у тебя нет сестры,— произнес он,— к чему ты мне притчи рассказываешь?
— Это сон, папа.
— Нет, ты знаешь, что не сон, зачем ты мне это рассказываешь?
Элица резко повернулась.
— Почему ты так уверен, что не сон?
— Знаю,— сдавленно произнес он.— Не знаю только, чего ты хочешь от своего отца...
Он чувствовал, как напивается — язык отяжелел, по желудку расползалась слабость.
— Я тебе рассказала сон — навязчивый странный сон. Ничего больше.
— Пусть будет так, Элица. А теперь, если у тебя и впрямь имеется, что мне сказать, час наступил.— Теодор глотнул коньяку.— Да, час наступил.
Элица помолчала, на нее повеяло обреченностью, пропитавшей отцовский голос: неужели догадался? Невозможно.
Она знала такую обреченность еще с отроческих первых припадков, позднее она возвратилась вместе с пронзительной болью в животе, сопровождаемой тошнотой, и в поликлинике, когда она корчилась, исторгая из себя живой еще плод своего слепого чувства.
Окинула глазами сжавшегося в кресле Теодора, то ли ослабшего от ожидания, то ли одоленного алкоголем — не поймешь. Что тут можно сказать, да еще намеками, по силам ли им это и какой смысл? Зажмурить глаза и сказать правду — и сколько польется грязи, она их затопит всех, и отца, и ее, и дядю, до ушей, неотмываемо и безвозвратно.
Выговорила медленно:
— Между близкими людьми, папа, всегда есть что-то несказанное или недосказанное. Близкие в судьи не годятся, понимаешь меня?
Теодор погрузился в кресло. Элица осведомлена о его позоре, это очевидно, ясно также, что она ни за что не проговорится, ее характер он знал. Весь вопрос в том, у кого ключи от его тайны — неужели все-таки у нее?
Спрошу ее, напружился он. Признаюсь ей и спрошу...
Однако какая-то малость останавливала его у самой черты: если открыться ей, можно ее сохранить и спасти себя, теряя Нягола. Но он не был уверен, что выйдет именно так, зная привязанность дочери к дяде и ее протестантскую душу — она может ожесточиться, и тогда он потеряет и ее, и брата.
Он вытянулся, вспыхнув, дрожа коленями. Вместо признания с губ его сорвалось:
— Я могу надеяться... рассчитывать, что то, о чем оба мы сейчас думаем, останется между нами?
Элица прикрыла глаза. В устроенном ресницами сумраке стоны показались ей галлюцинацией — так неожиданно они прозвучали. Она взглянула и поразилась: отец плакал.
Элица убежала в прихожую. Тупо вглядываясь в старенькую кожаную кепку дяди, она вдруг по-настоящему осознала вопрос Теодора — отец что-то знал или подозревал по крайней мере. Фантастично — откуда, какими дорогами? Напряглась, припоминая пережитое за последние недели, и догадалась: дневник! Нашли под подушкой — она его засунула туда в надежде, что по ее комнате они рыскать не будут,— и прочитали записанное! Ах, какая ошибка, какая ребяческая глупость!.. Теперь понятны настойчивые расспросы матери, а она-то думала, они связаны с черепишским приключением и с ее довольно грубым удалением от обоих, ясно теперь и поведение отца в последнее время, его недавний скользкий вопрос и этот плач...
Придя в себя, Элица вернулась в гостиную и присела с усилием возле все еще всхлипывающего отца. Галстук у него съехал на сторону, рубашка выскочила. Элица потянулась и потрогала пальцами холодную шею.
В июньскую ночь, спустившуюся над свежей отцовской могилой, Нягол лежал без сна. Дом словно врылся в тишину, как и город, убаюканный замолкнувшими сверчками. Дверь в комнату была лишь притворена — в соседнем помещении забылась Элица после только что отошедшего обморока, который мог повториться, сегодняшний день оказался для нее непосильным. Дверь напротив в гостиную была плотно закрыта — там крепко спали Милка и Теодор, о них можно не беспокоиться. Далеко на востоке, у погоста, ближе всех к их восковому отцу, почивал Иван со своими домочадцами. Милый, весь день держался, а к вечеру сдал, только тогда заметил Нягол, что он порядком нагрузился — пахло издалека.
Иван пришел рано утром, невыспавшийся, со странно возбужденным лицом — Нягол его не помнил таким. Знаешь, сказал он ему, я надумал сам сколотить отцу гроб. Доски уже выбрал и обстругал ночью, распилил, остается их только сбить. А вот сбить-то и не посмел — может быть, это грех, ты как полагаешь?
Нягол оказался в затруднении: ему и в голову не приходило, что может возникнуть такой вопрос. Гроб они заказали, перед обедом должны были привезти — что же ответить брату? Иван, сказал он ему, о грехе и речи не может быть, какой это грех сколотить последнее жилище отцу, только мы уже заказали готовый, знаешь сам. Знаю, отвечал Иван, но они их делают из плохого бука, бросовое дерево, третий сорт. А я выбрал сухую сосну, без сучков, бором пахнет, понимаешь... батя себя удобней чувствовать будет...
Иван говорил без видимого волнения, и это Нягола тронуло. В это время прибыли Иванка и Малё, переодетые в темные, свежевыглаженные одежды, с двумя корзинами, набитыми едой и садовыми цветами. Иванка, прослезившись, обняла братьев, а Малё протянул узловатую руку и прошептал что-то невнятное...
Нягол вспомнил про Иванову заботу с гробом и облизал пересохшие губы. Жизнь идет, накручивает годы, постареет и он, как отец, отдаст концы. Найдется ли в Ивановой руке крепость, чтобы сбить для старшего брата гроб из сухой сосны, со смоляным запахом? И кто придет проводить его в последний путь — братья, Марга, еще кто? Да, Весо. С грустью и нежностью подумал про Элицу, которая помогала матери наверху...
Иди сколачивай, сказал он Ивану, я позвоню и от готового откажусь. Иванка с Малё одобрили его решение.
Все утро, пока шли приготовления и прибывали соседи и знакомые, Нягол неизменно чувствовал присутствие этих двух пожилых людей, наблюдал за умелыми хлопотами Иванки, слышал тихие вздохи, встречал ласковый Малёв взгляд — и душа его полнилась благодарностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130