Очень хорошо, новый роман? — Он самый, с божьей помощью...— Богами теперь стали мы, смертные, Нягол,— раздался смех,— ты, во всяком случае, вот-вот это докажешь! — Богам себя не надо доказывать, они такими рождаются,— в тон ему возразил Нягол. Ну, ну, скромность красит человека, но только до времени... Слушай, у меня к тебе большая просьба. Знаю, что отрываю тебя от рукописи и пресекаю вдохновение, такая уж мне выпала неблагодарная роль, так вот, стисни зубы, садись завтра на самолет и прилетай. Сам понимаешь, так надо.— Нягол молчал.— Алло, ты куда пропал? — Сперва подсекаешь под корень, а потом интересуешься, куда пропал, подумал Нягол и спросил: — А есть ли смысл? — Смысл? Если нет смысла, зачем нам это жабоглотание? — отшучивался голос, но Нягол чувствовал напряженность, властность даже в его тоне.— Вот я про то и говорю, к чему нам это глотание? — На сей раз голос помолчал, потом промолвил: — Слушай, мы ведь с тобой не аисты, правда? — Уверен, что нет,— уточнил Нягол.— Вот так. Мы с тобой боевые товарищи, а посему завтра жду тебя до обеда, на аэродром за тобой приедет машина. Счастливого полета!... Дай-ка мне Трифонова.
Пока они разговаривали, Нягол стоял у окошка, бессмысленно вглядываясь в бульвар. Эти люди не отступились, через Весо не получилось, так теперь действуют в упор. Ну и история...
Трифонов его проводил до лестницы. Поняв, что настроение у Нягола упало, он терялся в догадках, долго тряс его руку на прощанье. Значит, завтра в восемь машина будет ждать перед домом. По возвращении пусть позвонит, его встретят. И будем надеяться на более частые встречи в родных местах... Спасибо, Трифонов,— рассеянно ответил Нягол.
На улице он отказался от машины и двинул домой пешком. Город все разрастался к подножию плато, сметая вековые виноградники. Детишками они играли в этих райских уголках — крутые, расположенные террасами земли, по горизонтали опоясанные проезжими дорогами, а по крутизне — заросшими тропками. С каждого виноградника город просматривался как на ладони — разбухающий по краям, все шире разливающийся по дельте каменный поток, вытекающий из горловины поросшего вековым лесом плато. Теперь он принялся заползать кверху хаотической смесью черепичных кровель и плоских современных крыш, раскосмаченных бесчисленными антеннами.
Что за люди обитали в этих новопостроенных, лишенных привлекательности домах? На первый взгляд риторический вопрос этот таил немалую сложность. Сюда стеклись сотни и сотни людей, вековых болгар, побросавших свои сельские очаги, дворы и дома, землицу болгарскую, чтобы заползти в города, в эти вот забитые мебелью квартирки — ни сельские ни городские: пестрые половики и плюш, блестящая мебель, деревянные панели, плюшкинские чуланчики и кладовки — натюрморты зари цветной фотографии. Разбухающий город попадал в кризисы — жилищный, снабженческий, транспортный, медицинский, экологический. И ведь это сами мы постарались, думал Нягол, устроить себе такое: в селах стоят новешенькие, гулкие от пустоты дома, некому урожай собирать, школы онемели без щебечущей детворы, а в городах то и дело приходится открывать новые школы, пристраивать все новые жилые кварталы.
Он вздрогнул словно от удара гигантского кулака — окрестные крыши принимали и возвращали громогласное эхо. Нягол вскинул голову, он стоял под самым балконом жилого здания, с которого все еще крепкая деревенская баба выбивала свисавший ковер. Колотушка вздымала желтоватые вихри пыли и вычесок, они скручивались маленькими клубками и разматывались к земле. Заметив его, баба колотить перестала.
— Ты чего тут под пылью выставился? — закричала она.
— Больно хорошо колотишь,— ответил Нягол, стоически снося сухой дождь из ворсинок и пыли.
— Как могу, так и колочу — ты меня колотежке не учи.
— Двора, что ли, нет, с балкона-то?
- Ха, двора! Дворы на селе остались, их на машине не увезешь.
— И то верно,— сдался Нягол.
— Что верно, то верно, а ты вот мотай отсюдова, а то в мельника превратишься.
И она нанесла сокрушительный удар по мучному мешку, именуемому ковер жаккардовый.
Не успел он хлопнуть калиткой, как на веранде показалась Элица в веселом фартучке.
— Что это вдруг пешком, мсье? — шутливо поинтересовалась она.
— Меня разжаловали, Элица.
Нягол стал тяжело подниматься по ступенькам, наверху они испытующе переглянулись. Что-нибудь неприятное? — взглядом спрашивала Элица. Да, моя девочка, отвечал Нягол.
— Передавали французскую предклассику, жалко, уже кончилось,— объявила Элица, и Нягол понял, что она старается сдержать любопытство.
— Мне тоже жалко,— сказал он, кинув взгляд на свои старенькие часы.— Эли, пока ты тут управляешься в кухне, я у себя закроюсь, потом перекусим, а к вечеру предлагаю заскочить в деревню, к Иванке.
— Чудесно! — расправила тело Элица.— Так хочется походить.
— Почта была?
— От тети Марги ничего,— исподлобья глянула Элица.
— С тетей Маргой мы установим радиосвязь,— улыбнулся Нягол, а сам подумал: все женщины из бесовской породы...
Поздно за полдень они направились по тропинке, опоясывавшей подступы к горному плато. С двух ее сторон — кверху, к липам и грабам, и книзу, к подползавшему городу,— нестройными рядами разбегались уцелевшие виноградники, над которыми слоились темно-зеленые кроны орехов, дымчато голубели сливы, пошевеливали пушистыми ушками яблони. Упоительно пахли полевые цветы — собачник, тысячелистник, мята, но все их перекрывал горький запах полыни. Ограды, увитые ломоносом, тянулись живой линией, очерчивая тропинку со всеми ее капризными изгибами. В цветах тяжко жужжали жуки-бомбардировщики, тонко звеня, пикировали мушки, над лужицами возле родников, словно миниатюрные дирижабли, висели стрекозы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130