Наконец звонок подбросил его со стула. Каково же было его удивление, когда он узнал голос Теодора. Начинается, подумал он, однако ему снова пришлось удивиться: не спрашивая про Элицу, Теодор приглашал его на ужин с каким-то Хёнесом, бывшим его учителем немецкого в гимназии, теперь же доктором-славистом в Дармштадте, сюда он приехал на симпозиум. Нягол заворчал, готовый отказаться, но Теодор принялся упрашивать: немец говорит по-болгарски и отлично — по-русски, добродушный, интересный, самое же главное — специалист по литературе, что делать с ним ему, химику, если Нягол не придет?
Взять с собой Элицу? — подумал Нягол, но отказался: отец с дочерью внесут скованность, для примирения еще рано. Пускай управляется с экзаменами. Он ответил брату, что придет только ради него. Теодор обрадовался — благодарил больше, чем нужно, и только теперь поинтересовался, звонила ли Элица. Нягол, сообразив, что лучше соврать, сказал, что Элица сдает после обеда и пока результатов ждать рано. Теодор помолчал — поверил ли, нет ли, но от прежнего настроения в голосе не осталось и следа. Уговорились вместе явиться в гостиницу, где остановился немец-славист.
Только он положил трубку, телефон зазвонил снова. Элица. Можешь поздравить,— услышал Нягол,— свою племянницу с мировым историческим успехом! Левое крыло Бастилии пало, готовлю штурм правого. Тебе же предстоит объявить трехдневные домашние пиршества с фейерверком и праздничным закланием каких-нибудь вкусных животных. Слышишь? — Слышу, слышу, поздравляю тебя со штурмом! — ответил обрадованный Нягол. Обмоем на высшем уровне... Я только что говорил с твоим отцом, позвони ему.— Малодушие — наша семейная добродетель,— объявила Элица,— а будущее принадлежит малодушным. Звоню и иду.
Пообедали в ближайшем ресторане, обмыли. Элица рассказала о преподавателе: лет тридцать пять, получил наконец столичную прописку (привилегия, начало которой уходит в средние века), педант и любитель нежного пола, а по цензу — образованный неодогматик. Встретил ее любезно, сообщил, что рад повидаться, побеседовали приятельски, она ему рассказала, что Инквизиция не только плод выгод, страстей и крайнего догматизма, но и выражение тайного атеизма политизированной католической верхушки, в среде которой были хорошие астрономы и химики. Для них наука представляла хобби и садистское удовольствие. А он? — поинтересовался довольный Нягол. Глазки заблестели, о тайном атеизме посомневался, а вот насчет садистских удовольствий согласен полностью. Мужичок,— заключила Элица,— себе на уме и любит закидывать удочки.
Нягол сообщил о предстоящем ужине с немцем и пригласил Элицу, но она отказалась. В литературе я слабовата,— призналась она,— да еще как представлю мамины позы и папин лоск, нет, уж лучше я дома посижу. Она произнесла «дома» так естественно, что Нягол призадумался: это существо, кажется, и вправду считало его мансарду родным домом.
Вечером, одевшись поизысканней, братья повели Хёнеса в назначенный ресторан. Немец (Теодор у него гостил во время своей командировки в Дармштадт, о чем умолчал) был сама любезность. Я счастлив,— говорил он на довольно приличном русском, но, разумеется, с характерным придыханием и восторженным лаем в конце некоторых слов,— я счастлив побыть в компании прославленного писателя, вы ведь не обидитесь, господин Теодор? Теодор не обижался: он тоже был счастлив от реабилитирующего присутствия брата. Нягол глядел на синеокоискрящегося гостя обычным своим, открытым теплым взглядом. Слава, господин Хёнес,— ответил он,— удел государственных деятелей, полководцев и артистов, а писателя просто читают или не читают.
Заказали национальные блюда, доброкачественное вино. Кельнер, догадавшись о национальности гостя, спросил у Нягола, не принести ли флажок, Нягол ответил, что можно, если он достанет метр на метр. Кельнер удалился, смущенный, точно провинившийся херувим.
Что с ним, с этим Хёнесом, делать, прикидывал Нягол, пока они обменивались общими словами. Поругаться или стерпеть? Лучше, пожалуй, подождать — он, может, не из стандартных.
Хёнес действительно был не из них. Оказалось, знает кое-кого из писателей, их книги, литературные споры, настроения, сильные и слабые стороны. Читал и Няголовы романы, располагал подробной информацией о них, не без тонкости рассуждал о героях. Нягол отвечал откровенно и вроде бы приободрил доктора из Дармштадта.
— Господин Няголов,— слегка торжественно адресовался к нему Хёнес,— вы знаете Болгарию как свои пять пальцев, жили в Австрии — я узнал это от уважаемого господина Теодора,— ездили по всему миру. Каково ваше обобщенное мнение о времени, в котором мы живем?
Ты бы лучше свое мнение высказал, сукин сын, разозлился Нягол, но ответил дружелюбно:
— Я не силен в геометрии, но скажу так: по моему скромному мнению, мир распят на двух координатах: по вертикали социальные конфликты, по горизонтали технический прогресс и потребление.
— Блестящее сравнение! — улыбнулся, блеснув золотом во рту, Хёнес.— Предполагаю, что социальные конфликты не случайно расположились по вертикали, не так ли?
— А вы бы их расположили по горизонтали?
— Именно так, господин Няголов, вы угадали.
— Тогда я вас слушаю.
— По-моему,— начал доктор,— произошла очевидная вещь: колоссальные трансформации энергии в конце прошлого века автоматически оттеснили на второй план социальные проблемы. К вашей чести,— Хёнес последовательно кивнул им обоим,— не кто другой, а именно Маркс это предвидел. Вы согласны?
Теодор слушал настороженно, точно суслик возле своей норки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130