Что ему сказать на эти его разборы? Вроде бы нас описываете, а не мы это. Точно, не ошибался Иван, ошибался он, автор, которого лично знало правительство. Весо бы сюда сейчас, чтоб посидел в этой пропахшей кухне, чтоб послушал без возражений, чтобы взглянул на вещи с коротенькой перспективы, с будничной. Иван сказал: с одной стороны, в будущее заглядываем, с другой — сегодняшнего боимся упустить, вот и помехи. Противоречие между идеалом и социальной практикой, как выразились бы ученые мужи, а Иван сказал «помехи». Деликатное, негромкое и точное слово, к которому можно добавить только молчание. И Нягол остро почувствовал, что именно среди такого молчания вызревает мудрость — одну за другой проводишь черты под бывшим и пережитым, пока не дойдешь до наитруднейшей дроби: в числителе ты, а в знаменателе жизнь. И ничего больше — никакой эквилибристики.
Неужто он не проводил таких линий и не добирался до крайней дроби? Много раз, и вполне серьезно. Но друг является такой вот Иван и говорит тебе: осторожнее, братец, ты перепутал местами числитель и знаменатель... Когда он отправлял в печать свой последний роман, уверен был, что взвесил его на довольно точных весах, отмечающих и самые мелкие минусы. Но точные весы в аптеке, они отмечают не только мелкие минусы, но и мелкие плюсы, крупное их не касается. А Иван ему сегодня по сути сказал: попробуй-ка на товарных, взвесься на больших весах, слова у таких, как ты, весомыми должны быть.
Нягол сухо сглотнул. Неужто его шестьдесят лет оказались лишь увертюрой к чему-то, что никак не наступает? Детей не было и не будет, не было в доме близкого человека, не было любимой спутницы — Марга ею и была, и не была. На что он променял все это — на свои книги, на известность? Вещи соблазнительные, но сомнительный стоимости, особенно когда перевален хребет жизни и перед тобой считанные годы, а может, и месяцы. Весо прижимает, чтоб он взял на себя хлопотное главное редакторство, придется, говорит, снова тебя запрячь, нам нужны глубокие и прямые борозды, старый вол требуется, вроде тебя, Марга живет сценой, шьет платье за платьем и видит во мне то Париж, то Милан, то Зальцбург, для которого нет у Нягола, по ее мнению, подходящих костюмов; а сам он теряется в днях и ночах, прокуривший и пропивший свой дар, растративший отпущенные на ремесло слова,— неужели это и есть итог?
Последний роман... Четыре года изнурительной работы, из них первые два — приливами. Нет, то были не столько приливы вдохновения, сколько навыка. Он еще не ушел на пенсию, не оторвался еще от бытия общественника. Десятилетиями тянулось это кошмарное бытие, набитое заседаниями, собраниями, встречами и разговорами за и около литературы, за и около рождения новой личности, которая не спешила появляться на свет. Странно. Если бы, к примеру, акушерка, вместо того чтобы взяться и с помощью щипцов помочь беременной разродиться, засунула бы ее в какую-нибудь залу, а сама бы взгромоздилась на кафедру, чтобы оттуда разглагольствовать о великом смысле акта, о том что младенец требуется не простой, мальчишка или девчонка с обвисшими, как у английского лорда, щечками, а необыкновенный, совершенно новое существо, и со щечками, разумеется, тоже, но прежде всего с новыми органами и сознанием, существо невиданное и неслыханное, архисимметричное, архигармоничное, архипросвещенное, красивое и закаленное, с недетским взглядом, вперенным в будущее, которое завтра ляжет к его ногам, и т. д. и т. п. ...— что бы из этого вышло? Известно что. Любая акушерка знает это, и роженица тоже знает, ни одна из них и не подумала бы о подобных сеансах, спиритических, научных, популярных, все равно каких. А вот Нягол и множество собратьев его не просто позволили себе подобный эксперимент, но проводили его годами, повойничали на кафедрах и за круглым столом, клялись и давали обеты, советовались и обещали, раз в роли акушерок, другой раз в роли рожениц, а роды тем временем то запаздывали, то приходили слишком рано...
Роман был задуман как широкое социальное и психологическое полотно, и чего только в нем не было: и смена поколений (с передачей, разумеется, эстафеты), и типические характеры в типических обстоятельствах, и сельские беды, и сельские неоидиллии, городские страдания и взлеты, миграция и алиенация, научно-техническая революция и экология, закоулки и панорамные виды.
Было, конечно, не совсем так, он ударился в самоедство. По сравнению с прошлыми его книгами и книгами иных маститых писателей роман выделялся, заметен был долгий путь, каким он шел, много чего было заметно.
Но почему же тогда в этот вечер он глотал горькие слова брата, словно лекарство, хотя бы и со стыдом вперемешку? Грашев, коллега его и соперник, этакий Санчо в галстуке бабочкой, с университетским дипломом и с многократно полученными процентами за борьбу по низвержению рыцарского института (господин Сервантес, а если поменять их ролями, если Санчо пустить на ветряные мельницы, а Дон Кихота сделать скептиком-оруженосцем?), частенько любил повторять: наше ремесло, дружище, стало аптекарским — доза, доза... Сам Грашев так намастачился, что работал на милиграммах — тут милиграмм чувств, а там милиграмм мыслей, милиграмм подлости, иронии, сатиры и пафоса — пардон, здесь уже в игру вступают другие мерки...
Смущало то, что Нягол состязался именно с такими, как Грашев, с ними мерялся силами и делил литературное поле. А ведь не ему был соперником Грашев, ох, не ему...
Он тяжело поднялся и мрачновато стоял против выпившего хиленького Ивана. Прошлись до калитки. На улице светила луна, подогретая южным ветерком, город сонно помигивал на его порывы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130