И пока он сидел, обрывая стебельки, на каком-нибудь все еще теплом камне, падал вечер, всегда внезапный, умаляющий землю и открывающий небо. Выцветшее и заветревшее на солнце, оно наливалось плотью, трепещущей яркими звездами. В этом уменьшенном и укромном мире раздавалось сильнее пение птиц, вступая в борьбу с журчанием вод.
На занемевших ногах Нягол спускался к слабо мерцающим мельницам, укутанным в паутину, толкался среди помольщиков, заглядывался на жернова и на клокочущие водные зевла, а затем, довольный и голодный, возвращался домой.
Теперь из долинки все до последней черепицы исчезло, будто никогда и не бывало. Вместо живописных стрешек и мостиков торчали бетонные слуховые окна каптажей, запертых железными крышками с проржавленными замками. И, только прижав ухо, можно было услышать подземный шум, с каким запертая вода расходилась по водопроводам.
Нягол подождал, пока Элица погуляет, потом они стали спускаться вниз по улице, по западной стороне ее уже поползли первые тени. Дома выстроились подновленные, вместо эркеров и сеней желтели кирпичные стены, стянутые железобетонными корсетами, старые кривоватые ограды заменились новыми, узорчатыми и прямыми, сделанными из железа. Вместо скотины по дворам отдыхали автомобили, только куры клевали носом в своих зарешеченных гетто. Нягол оглядывал всякий дом и двор, силясь вспомнить, как он выглядел раньше, заодно вспоминая и владельцев. Иногда удавалось, еще чаще нет, но двор со старым орехом, неестественно рассеченный бетонной оградой, заставил его остановиться. Да, здесь было, в этом дворе с орехом посередине. Он шел с родников, с удовольствием помахивая свежесделанной палочкой, как вдруг послышались крики и через улицу побежали люди. Постояв в нерешительности, он приблизился. Теперь гомонили в доме, изнутри слышался женский плач, а на улице курили мужчины, обсуждая ссору между двумя братьями за этот вот самый двор, завершившуюся роковой поножовщиной. Теперь двор был идеально располовинен бетоном, с двух сторон его красовались новые кирпичные домики, принадлежащие, вероятно, сыновьям или внукам.
— Красивый орех, правда? — оценила дерево Элица. Нягол кивнул и повел племянницу дальше, к нижним кварталам.
Встретил их высокий седоватый мужчина, муж Няголовой двоюродной сестры, Элица их не знала. Проживали они на кривой улочке, рядом с хозяйственным двором кооператива. Мужчины похлопали друг друга по плечу, потом Михаил — Мале, как его называл Нягол,— несколько удивленно оглядел Элицу. В это время выскочила его жена, низенькая, полная, с белым лицом и зеленоватыми глазами, поблескивающими из-под
платка.
— Ба, Нягол! — воскликнула она.— Ты ли это?
Э-э-эх!
Нягол нагнулся и обнял женщину.
— Я, Иванка, гостью тебе веду — ну-ка, поглядим,
сможешь ты ее узнать?
Иванка комично отшатнулась и, нечаянно наступив мужу на калошу, театрально раскланялась:
— Извини, муженек, иманципация...
Нягол представил Элицу, хозяева ахнули и обрадовались. Повели их в комнату для гостей, разговорились — как Теодор с Милкой, живы ли, здоровы, столько лет не видались; как дедушка Петко, держится ли еще; а брат-то Иван, кажется, обженил сыновей; давно ли приехал Нягол, очень хорошо, что догадался зайти и племянницу привел — из Софии деревню не разглядишь.
Иванка захлопотала в кухоньке, в открытую дверь ее ясный, немного писклявый, но ласковый голос слышался очень хорошо, да и она старалась не упустить разговора между мужчинами. Нягол расспрашивал Малё о деревенских делах, о хозяйстве, о людях и их домах, о доходах и свадьбах, о старых и молодых — груда вопросов, на которые Малё отвечал с помощью жены.
— Что тебе сказать, Нягол, постарело село, молодые лыжи навострили — и в город. У нас в звене восемь душ, так шестерым уж за шестьдесят. Помрем мы, совсем будет дело табак.
— Можно, значит, сказать, разлюбил землю болгарин, так, что ли?
— Нягол, и жену разлюбляют, и брата, а землю и подавно — общее и полюбить-то трудно. Вон у султана сколько жен, а сердце небось к одной лежит... Я говорю — уважение должно быть и страх, на первое время и того хватит, а для любви пока рановато.
— Страх?
— Страх, страх, Нягол,— отозвалась из кухни Иванка.— Без страха нет порядка и уважения, Малё прав.
— Хоть и нехорошо так говорить, но на общем человек распускается,— добавил Малё.— Общая собственность, я тебе скажу, не простое дело — много чего она требует, куда больше частной. За совестливый труд и оценка должна быть совестливая, и чтобы голос работника слышался и вес имел.— Малё пристукнул рюмкой по столу.— Ну, будем здоровы!
— Нягол,— появилась в дверях Иванка,— давай-ка я Малё похвалю. Двенадцать годов он звеном управляет, столько работы переделали и друг за друга держатся, как свояки, очень их на селе уважают.
— Давай, давай,— забурчал Малё.
— Я свое скажу, а ты меня после опровергай... Вот уж и подгорело, успело-таки...— Она метнулась обратно в кухню, продолжая ворчать.
— Значит, страх, порядок и парламентарный голос? — заключил Нягол.
— Ну уж и парламентарный! — ухмыльнулся Малё.
— Так, так, Нягол, в каждом селе чтоб парламент был, вот разведем дебаты,— пропела из кухни Иванка.
— Она дома теперь сидит, так по цельным дням клюетт газеты да книги, а вечером телевизору желает «спокойной ночи»,— добродушно поддел жену Малё.
— Я еще, может, телевизору и прощай скажу, только поглядим когда,— не сдавалась Иванка.— На погосте-то, слышь, тоже программы кажут, первую из рая, а вторая адовая. Обе погляжу, какая понравится...— И она весело захихикала.
— Райскую, Иванка, для тебя только райскую,— заметил Нягол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130