Предзакатное солнце било в глаза, ломая взгляд, мир на мгновение распадался геометрическим многоцветным обрывом. Однако, стоило отвести взгляд, обрыв магически перестраивался — и вокруг ширился спокойный пейзаж. Далеко внизу он заканчивался приречной долиной — словно кинули к югу желто-зеленый поднос, по которому огромным вербовым боа извивалась река. За ней начинался дубняк, густой и слегка кудреватый, а еще дальше возвышался синим хребтом Балкан. Хорошо, черт возьми,— посапывал Нягол, объявляя новое имя цветка или кустика, а Элица своим неиспорченным нюхом довольно точно различала запахи, источаемые чашечками и тычинками.
— Дядя,— спрашивала она,— объясни ты мне, пожалуйста, как такое разнообразие получилось? Ведь у каждого растения свой неизменный ген?
— И что, они сделаются красивее после объяснения?
Элица расставила длинные руки.
— Я не про то, а вообще про сотворение.
— Мы-то чего сотворили? Можем мы создать из ничего цветок? Нет. Или нового зверя? Значит, дело это не наше. Мы не можем быть мудрее, чем опыт времени.
— Что касается мира, я не могу себе представить, что он создан кем-то, но и в его самосоздание тоже не верю. А ты вроде бы веришь,— лукаво добавила она.
— Я верю в то, что ни одно живое существо не может преодолеть пространство и время, а значит, их понять. Все мы находимся внутри, в них.
— Но ведь это означает, что и себя мы никогда не поймем до конца!
— Это тебя тревожит?
— Не тревожит, а просто странно.
— Если мы до конца познаем себя, моя девочка, мы себе до конца противопоставимся. То есть примемся за самоистребление.
Элица преградила ему дорогу.
— Я сделала второе открытие! Ты не только геоцентрист, ты еще и биоцентрист... Вот тебе за это василек!
Нягол взял цветок, понюхал и воткнул в кармашек рубашки.
— Идет мне?
— Идет.— Сделав нерешительный шаг, Элица остановилась.— Но достойны ли мы этого?
— Не понимаю.
— Я говорю, достойны ли мы, люди, своей земли?
— Странный вопрос ты мне задаешь,— признался Нягол.— Раз тут мы рождаемся и умираем...
— А тебе не кажется, что сотню лет назад люди так над землей не измывались?
— И что из этого следует?
— Что мы ее не достойны!
Нягол присел на каменный порожек, сделанный у входа в чей-то виноградник.
— Представь себе землю по глобусу.— Он изобразил руками.— Шар, ледяной в макушках, раскаленный в поясе.— Элица присела напротив.— По две стороны от этого пояса простираются умеренные зоны, где зародилась человеческая жизнь. Но, поскольку в южной зоне находятся главным образом моря и океаны, нашей колыбелью оказалась северная — от Китая до Европы. И ты заметь, история протекала именно здесь, с востока на запад. Тут все наши нашествия и переселения, цивилизации, религии, идеи и революции. Это, так сказать, горизонталь нашего существования.— Нягол замолчал, посапывая.— По вертикали же — север-юг — течет наша человеческая природа: инстинкты, ощущения, темпераменты, страсти. Я условно говорю...
— И что же? — живо отозвалась Элица.
— Теперь напрягись и представь себе карту: Египет, Месопотамию, Индию, Китай и прочее — все это огромные теплые поречья, огороженные степями, пустынями и каменистыми горами. И вот земля из матери превращается в мачеху — она не может приютить и напитать человека, там он слишком уж многолюден.
— Ты меня расстроил,— сказала Элица, поднимаясь.— Говоришь спокойно, а так безжалостно. Нягол встал, взял ее под руку.
— Я мог бы тебя расстроить, если бы ты была верующей. Но мы ведь с тобой атеисты, у нас пройдет.
— Ужасно...— промолвила Элица.— Сердцем искать утешения — и иметь беспощадный ум.
Нягол потрогал василек в кармашке.
— Утешение, говоришь. А какое этому вот васильку утешение в том, что мы его сорвали? Просто так, походя, расстраиваясь над мировым непорядком, взяли его и умертвили.
— Это я его сорвала,— вздохнула Элица. Нягол продолжал:
— Какое утешение овце, когда ее ягненку перерезают горло? И как объяснить матерям трав — так выразился Фернандель в одном фильме, он там играл сумасшедшего,— как им объяснить, что такое трактор?
— Ужасно,— повторила Элица.
— Вот потому, девочка, мы носим в сердцах утешение, а в уме — истину.— Нягол помолчал.— За это именно распят человек, и весь вопрос в том, что можно действительно изменить, каким образом изменить и надолго ли.
Элица ступала осторожно, словно боялась того острия, что поблескивало в мыслях дяди.
— Дядя,— отозвалась она немного спустя,— а ты счастлив, когда пишешь?
Нягол закурил сигарету. Что ей ответить — правду? Или рассказать про Гномика, в последнее время часто ему являющегося во сне? Этот северный старикан повадился к нему приходить глубокой ночью и заводить трудные разговоры. Удивительно осведомленный о его жизни и времени, о всех других временах и нравах, чьим двойником был Гномик — его собственным, или же представлял другой, более опытный ум, пытающий его в самое неподходящее время — в оковах сна? Позапрошлой ночью он к нему приставал с чем-то подобным — маэстро, дескать, поглядеть на тебя, когда ты пишешь, так вид у тебя измученный, лицо хмурится, губы сжаты, взор блуждает — зачем ты сжимаешь душу, что тебя угнетает?
— Счастлив, говоришь? — Нягол увернулся от воспоминания.— Двадцать лет назад наверняка. А сейчас — нет.
Элица не ожидала такой категоричности.
— Не верю,— возразила она,— ты же большой пи
сатель.
Нягол фыркнул. Не стоит ей говорить про Гномика, слишком далеко заведет.
— В том-то и дело, что нет. Элица замерла на тропинке.
— Как же так?
Она смотрела на него преданно и испытующе, найдись тут, что ей ответить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130