Резким движением она сбросила его руку и закуталась в шаль.
— Хватит, Нягол! Сейчас я тебя освобожу, и ты успеешь наговориться с племянницей о космических проблемах! Что ж делать, раз я училась пению, а не философии...
Нягол ждал Маргиного взрыва, но не телепатического попадания, второго уже в этот вечер. Глянул на нее и пожалел: завернулась в свою верблюжью шаль, точно сиротка. Ах, женщины, женщины, как мало и как много нужно вам от мужчин, которых вы любите...
Теодор Няголов вернулся с работы, как обычно, вовремя — в шесть с чем-то. Безупречно вычищенный и обставленный дом встретил его уютной тишиной. Слегка отдернутые занавески пропускали закат, в холле струился рассеянный свет, и на его прозрачном фоне каждый предмет очерчивался смягченными контурами, нравящимися Теодору. Скандинавская мебель дремала, затянутая в чехлы, и профессор по привычке припомнил свежие тона обивки. Иногда ему хотелось раздеть канапе и три кресла, насладиться их красотой, но жена подобных капризов не терпела и была права: вещи надо беречь, чтобы избежать траты денег, а значит, и траты нервов. Чехлы снимались только ради важных гостей, его коллег, высокопоставленных сотрудников института и академии, да еще ради одного влиятельного государственного чиновника — вот, кажется, и все. И, разумеется, ради их супруг и дочек, чьи вкусы и претензии заполняли половину их жизни.
Теодор повесил на точеную вешалку безукоризненно чистый пиджак (раза два-три в год весь семейный гардероб проходил химчистку), расслабил галстук и зашлепал в тапочках по персидскому ковру. Сегодня тут орудовала тетя Гина, уборщица, он осмотрел каждый уголок и предмет, чтобы насладиться ее добросовестностью. Как обычно, все было вычищено до последней пылинки, поменялись в вазе цветы, паркет возле дверей блестел. Теодор поднял взгляд на хрустальную люстру. Латунь матово поблескивала, внушая чувство солидности, неподвижно висели прозрачные подвески.
Теодор вышел на балкон, сменив шлепанцы. Все было на своем месте — шезлонг, столик с тремя складными стульями, лимон в лакированном бочонке, слегка задвинутый внутрь, в полутень-полусолнце. Деревцо было молодым и сильным, листья зеленели сочно, и среди них желтели, словно змеиные яйца, медленно зреющие плоды. Он пересчитал их — да, одиннадцать: четыре снизу, пять посередке, два на самом верху — они помельче и с пупырчатой кожицей. Ощупал покрупневшие лимоны с посветлевшей до полупрозрачности коркой, все еще твердые, но уже слегка поддающиеся нажиму пальцев — как девичьи груди жены когда-то. Теодор усмехнулся воспоминанию, промелькнули и краденые часочки с одной из лаборанток, несколько лет назад.
Он вошел в кабинет, обставленный строгой кожаной мебелью, массивными стеллажами с книгами, упирающимися в потолок, с резным письменным столом темного дуба, кушеткой, застланной родопским одеялом в коричнево-бежевых тонах, и одноцветным ковром, сделанным на заказ в провинциальной ткацкой мастерской. Со свободной стены свешивалась картина отечественного мастера, тырновский пейзаж в масле — предосеннее утро, нахохлившийся город плывет среди мари, обещающей ясный и теплый день.
По привычке Теодор оглядел размещенные по формату и тематике книги, приостановившись перед внушающими уважение томами в кожаных переплетах, на немецком языке большей частью, краешком глаза скользнул по обложкам собственных сочинений — несколько брошюр, два толстых учебника, монография, обеспечившая ему кандидатский титул, университетские свитки с его лекциями, кратко изложенными на иностранных языках. Через год, дай бог здоровья, терпения и такта, особенно по отношению к Чочеву, здесь появится и объемистый том с его докторской — вклад в науку, как выразился его будущий рецензент новоявленный академик Тенчев.
Уселся за стол, опустив голову на ладони. Перед взглядом его крупным планом стелилась изумрудная, идеально выкошенная мурава сукна. Этот четырехугольник без единого пятнышка, занявший самый центр столешницы, давал отдых глазу и располагал к размышлению.
Чочев. Действительно рожден управлять. Он его помнит еще по доцентуре, куда тот пришел со стороны, с какой-то специализации, с пошатнувшимся положением — попытавший несколько тем и запоздавший с публикациями, замешанный в служебных склоках, зато, как это видно теперь, умеющий вовремя смыться — да, он умеет не упустить последнего поезда. Можно ли было предположить, что через несколько лет незадачливый доцент будет объявлен, и не без шума, профессором и станет во главе института. Разумеется, нет. Кандидатами были другие, среди них, где-то в конце, пристроился и он сам, хотя и не слишком надеялся. Важно было попасть в список кандидатов, чтобы имя его замелькало и стало привычным в высших инстанциях, чтобы его запомнило побольше сановников — без этого нечего думать о реальной карьере в администрации, да и не только там. Но Чочев, Чочев... Завидный нюх у него, устроился на самом периферийном участке, в научно-организационной каше, попробуй-ка оцени и потребуй — всегда можно укрыться за технологиями и оргсхемами, припутать и социологию, и эргономику, да даже и такую теперь модную экологию, а на самую суть, на химию, оставить два-три ара площади — вот он, Чочев.
Оба почти одновременно заприметили друг друга — чутье. Теодор увидел в Чочеве организатора, диспетчера, дипломата, а Чочев, как сам ему однажды признался, учуял в нем, Теодоре, рабочую машину, исследователя, программиста. Так их содружие и зародилось, выгодное обоим, Чочеву, разумеется, особенно. Это узкое смуглое лицо морячка, эти глаза с темноватым блеском — сосредоточенными их не увидишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130