Есть что-то праздничное и в посадке на поезд, и в этих пейзажах, вы не находите?
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение... Вы вот сказали, что я обидчив, но я не сержусь, просто завидую вашему дяде...
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130