Нягол перевел дыхание: здесь, в этой постели, переживал он и сладостные мгновения, и спокойные часы отдыха. На ночном столике возле лампы лежала раскрытая книга. Нягол подошел и замер: его последний роман! Перед тем как уехать неизвестно куда, Марга перечитывала его книгу. Милая Марга — тронулось что-то в нем, но он ничего не произнес.
Они пошли к Весо. Стали себе готовить в кухне закуску да там и остались. Весо вынимал выдержанные вина знаменитых марок, Нягол выбрал тосканское.
— Аванти кон кианти! — экспромтом сочинилась у него фраза.
— Ты что, и по-итальянски можешь? — удивился Весо.
— Это вино зреет на роскошных холмах,— обошел его вопрос Нягол.— Внизу маслиновые рощи, наверху — виноградники. Хлебни-ка, сразу почувствуешь, какой у него аромат.
Весо отпил и, облизнувшись, сказал:
— И вправду аромат... А утром сегодня ты вел
себя как дровосек.
Нягол сбоя не ожидал: быстро же ему нажаловался коллега.
— Странные вы все-таки люди,— ответил он Весо.— По-вашему это хорошо — браться за работу без всякого сердца, только чтоб она за тобой числилась, результаты значения не имеют. Ты небось...
— И что же ты будешь делать?
— Ты небось к своей так не относишься,— не сдавался Нягол.
— Что ты будешь делать целый божий день?
— Как что? Делом своим заниматься.
Замолчали. Слышалось только, как редко и тоненько
капает в раковине кран, неправильно отмеряя какое-то свое, капельное время. Весо ткнулся в закуску, повертел вилку.
— Нягол,— начал он слегка глуховато,— может,
я ошибаюсь, но все же скажу: по-моему, тебе надо
на какое-то время оставить писанье.
Нягол вздрогнул.
— Тебе нужно отдохнуть, пооглядеться, послушать и уж потом браться за перо. Извини за наставление...
— Так, так...— Нягол забарабанил пальцами.— Валяй дальше!
— Я сказал. Чувствуется, что ты начинаешь повторяться.
Допили рюмки, и Нягол сказал:
— Поговорим серьезно. Что ты имеешь в виду?
— Как тебе сказать.— Весо замялся.— В твоих романах повторяется все тот же круг людей, конфликтов, звучащих все глуше. Понимаешь, нет остроты нынешнего этапа.
Ужасный стиль, раздражился Нягол, однако глохнущие конфликты его задели: Весо нащупывал истину.
— Ты меня удивляешь,— ответил он.— Насчет этой самой глухоты, черт бы ее побрал, верно...
— А раз верно, почему же ты так продолжаешь писать? — менторски вопросил Весо, разозлив Нягола.
Он встал, ополоснулся и желчно объявил:
— Все потому же, мой дорогой, все потому же... Вот ты говоришь: глухие конфликты. Хорошо, вот тебе острый.
И Нягол пересказал свою беседу с Динё, племянником.
— Расскажу тебе еще один случай, тоже из массовой практики,— добавил он, поскольку Весо внимательно слушал.
На местном машиностроительном заводе несколько ребят — токари, фрезеровщики, слесари — регулярно обследуют и ремонтируют побитые машины. Под заводской крышей, государственными инструментами, материалами и энергией. Естественно, бригадир об этом знает, и не только он — машина не иголка, ее не упрячешь под лацкан. Что же дальше. Эти частные ремонты производятся чаще всего в рабочее время, то есть ребята эти, которые на норме и на зарплате, должны быть прикрыты не только словами; следуют отчеты о несделанной работе, начисляется зарплата, идет трудовой стаж, обеспечен отпуск, более того — и с премиальными у них полный порядок. Спрашивается, ради чего все это, ради прекрасных глаз? Разумеется, нет. В бригадирский карман опускается триста левов, товарищам по работе дается ужин с кебапчетами и ящиком пива, а уж они их потом защитят, и в конце концов и волки сыты, и овцы целы: ребята получают по тысчонке в месяц, и это, заметь, фактически их основной доход, да плюс двести левов зарплаты, да плюс премиальные — лучшего не попросишь! Где еще можно сыскать такую кормушку?
— Ну и? — устало спросил Весо.
— Теперь слушай. Во-первых, общественные средства производства используются для личного обогащения. Фальсифицируются данные, то есть рука запускается в государственный карман второй раз — произведенным объявляется то, что не сделано или же сделано другими. Одним словом, воровским способом перераспределяется и присваивается национальный доход. Самое худое, однако, в том, что для податливых это становится нормой, более того — частью нашей морали и жизни.
Весо потянулся за сигаретами, прикурил — он курил очень редко.
— Видишь ли, Нягол, при систематическом контроле такое невозможно. Значит, кто-то где-то оказался не на месте.
— Ты о последствиях говоришь, а я тебя спрашиваю о причинах. Ты, дорогой, склонен недооценивать этих людей — ребят, бригаду, мастера, контролера. Они исходят из практики. И я тебя спрашиваю — сколько их должно быть, этих контролеров, где они должны сидеть, чем мерить, как наблюдать, чтобы успеть в любую минуту прихватить рабочего или его начальника?
— Ты впадаешь в противоречия,— заметил Весо.
— Возможно, зато я тебя утешу: в противоречия часто впадает и сама жизнь. Помнишь, что ты мне говорил в прошлом году? О коллективном человеке, о его интересах и манере мышления, о наследственности даже?
— Было что-то такое,— пробормотал Весо.
— Весо,— понизил голос Нягол,— надо глядеть трезво и далеко. Человек — животное общественное, Аристотель неколебимо прав. Наш век с его техникой и скоростями формирует, по моему мнению, завершенно прагматического человека, человека пользы. Этот прагматизм идет еще от промышленных переворотов в Европе, он утверждается как мировой образец, и мы его избежать не можем, раз мы собрались побить капиталистов в хозяйственной области. И я думаю, что мы далеко не полно используем эту стихию, помноженную на сегодняшнюю технику, мы еще не нашли, не сумели связать какие-то тонкие, но чрезвычайно важные нити между отдельным человеком или коллективом и общественным целым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130