— В этом что-то есть.— Весо помолчал.— Политику оно, может, и на пользу, а писателю? Что ты будешь делать без иллюзий — не художественных, так житейских?
Тонкое, хотя и спорное наблюдение.
— Человек, Весо, богаче, чем иллюзии, касающиеся его. Нужно ведь всего только иметь глаза, уши, терпение.
— Терпение, говоришь? Знаешь, в этом слове много узлов собралось: мы часто требуем от человека терпения, припоминая ему историю. А у него в распоряжении всего шестьдесят-семьдесят лет, не больше. И он спешит из-за той же самой истории. Как это ни странно, но с определенной точки зрения история как раз представляет накопленное и потраченное человеческое нетерпение.— Весо шумно вздохнул.— Государственный деятель это должен иметь в виду...
Он загляделся в задымленный угол гостиной, а может, внимание его привлекло что-то совсем другое. Ты смотри, куда он ушел, мой Весо, меж сотен оперативок и заседаний, решений и распоряжений, а главным образом после них, оставшись наедине с собой, подумал Нягол. Да, он созрел, чтобы управлять, фанатичная душа, не поддавшаяся коррозии времени. А давеча разорялся о космосе и выставлял себя ортодоксом — перед кем старался, перед Маргой или перед собой? В сознании мелькнула и исчезла неясная мысль о связанности собственного характера и писательства, он ее упустил, и, кажется, навсегда.
Нягол был и прав, и не прав по отношению к другу. Вроде бы сделанный из одного куска, Весо был личностью противоречивой и сам скорее ощущал это, чем сознавал. Профессиональный революционер, Весо постепенно становился профессиональным государственным деятелем. К власти он пришел естественно, в ногу, в такт с революцией, биографии себе не устраивал и не копил заслуг, чтобы двинуться по ее коридорам,— нет, он был родом из идейной гвардии, которая прямо, без отлагательства встала за государственный руль в ту памятную осень. Но нравственное это преимущество имело и свои минусы: у Весо не было ни систематического образования, ни гражданской профессии, упражняемой и проживаемой ежедневно, его личный житейский опыт, рано устремившийся на горизонты дела, отличался своего рода однобокостью. Жизненные события с молодых лет наблюдались и воспринимались им в основном как частные доказательства правоты идеи, он не переносил их на собственном горбу, а проецировал на фон будущей истории. Этим питались, подобно ежедневно поливаемым цветкам, фанатизм его веры и схематизм мысли — на мерцающем экране истории они обретали и красоту, и правдивость.
И когда эта самая история протекала изо дня в день, у него уже не было ни времени, ни потребности наверстывать упущенное в жизни, возвращаться к обыкновенным будням — своей мыслью он преобразовывал революционную перспективу в государственную и снова оптом, в масштабах, при которых обычный человек и обычная жизнь становятся сперва отдельными примерами, иллюстрирующими высшую политику, а затем статистической подробностью преимущественно с положительным знаком. Если прибавить к этому обеспеченное и замкнутое личное существование, растущую изоляцию от ежедневия миллионов — изоляцию неизбежную, посвященную глобальному охвату этого ежедневия,— если прибавить все более явственную подмену познания обширной осведомленностью, обобщенной, приспособленной и направленной именно на государственные сверхзадачи, плюс железная отлаженность государственной машины,— можно себе представить, что сделало время с Весо: опыт государственный покрыл и засушил житейский, Весо ступил под второй, нелегкий венец — сделал политику своей единственной профессией.
Сознавал ли он двойственность своего положения? Разумеется. Иногда мучительно, иногда, как, например, в этот вечер, совершая внезапные итоговые прозрения. Но для наверстывания упущенного было поздно, невозможно было изменить в чем-то существенном образ жизни и склад мышления. Не случайно он себя назвал высшим чиновником, пытающимся сложить эпоху из груды моментов. А ему в эти годы хотелось бы, в сущности, обратного: именно эпоху разложить на моменты, точнее, оттолкнуться от них к ней, чтобы уравновесить как-то свой старый недуг — страсть к дедукции.
Нягол в известном смысле совершал противоположное. И по природной склонности, и ремеслом он вынуждаем был идти именно от единичного, от случая, от житейской подробности, от человеческого характера или частного явления. Только тогда и на такой основе мысль его устремлялась к времени. В эту сторону толкал его и стиль жизни, проводимой, особенно в молодые годы, по мансардам, в вагонах третьего класса, в квартальных корчмах и на улицах. У него опыт житейский словно бы поглощал общенациональный, о котором Нягол не имел, да и не стремился иметь, систематических сведений, вроде тех обобщенных тайн, которые содержались в житейской капле, хоть и не всегда могли быть в ней обнаружены и осмыслены. Кроме того, он намного превосходил Весо образованностью и культурой ума.
Это несоответствие, накопленное с годами, оба довольно безошибочно чувствовали — именно оно нередко становилось причиной их споров, и странным при этом было то, что, не расслабляясь до конца, они менялись незаметно местами.
И все же кое-что изменилось, и изменение шло со стороны Весо. За последние годы происходили в общественном мышлении невидимые преображения, появились новые понятия, менялся подход к важным аспектам бытия, зашла речь о вещах, остававшихся вне охвата традиционных разборов, критичность ощутимо взяла курс на суть вещей. Общее понимание законченности, исчерпанности чего-то, необходимости новых путей и новых решений властно себе пробивало дорогу, являясь не только убеждением верхов — оно зародилось и почувствовалось в низах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130