.. Ну-ну, защищался Няго, однако Пазачев распалялся все больше: никаких ну, у нас только один писатель...
Нягол помрачнел, тяжело произнес:
— Если не прекратите глупости, придется мне вас покинуть!
Засуетились, Морж попытался встать, но не удержался на полусогнутых, покачнулся и с полной рюмкой рухнул на какую-то даму. Она запищала, Морж завозился на ее коленях, словно шаловливый ребенок. Его вывели, дама пошла оправиться, настала неловкая пауза. Тут вступились киношники, тот самый мужчина в кожаной куртке, что при входе рассказывал фильм своему коллеге. Он растолковал Няголу свою миссию — снимают фильм о местных обычаях и одежде, игровой вариант, милое дело. Объезжают села, ну и села же в этом краю: каждый вечер свежие отбивные и полынная настойка гарантирована, ведь правда, Чоки? И «димят» тоже, классное вино, шеф, м-м-м, слеза, отозвался Чоки — видимо, интендант группы.
Приглашаю вас к нам на съемочную площадку, проговорил мужчина в куртке, и труппа в такт зарукоплескала: к нам! К нам! Кто-то включил магнитофон, он зарычал, извергая синкопы модного танца, дамы принялись приглашать Нягола. Он кланялся и отказывался, но в конце концов был побежден. К нему прилепилась тонкотелая молодая женщина с пухлыми губами и иссиня-черными волосами, попахивающая потом. Танцы он давно упразднил, изредка доставлял удовольствие Маргарите дома — танцевальные па уводили их обычно в постель.
— Вам приятно? — поинтересовалась потная красавица с черными волосами, поблескивая глазами, старающимися уловить его взгляд.
Нягол кивнул.
— Я столько про вас слышала, читаю все, что вы написали, некоторые вещи даже не один раз...
— Даже так?
— Не дано, не люблю комплиментов... Я играю драматические роли, амплуа такое, понимаете ли, а в жизни очень люблю пошутить, попеть, понимаете? Жизнь так хороша, а я молодая,— она беззастенчиво прижалась к нему,— чего же гще хотеть?
Танцевали что-то вроде блюза, Нягол был настороже и не расслаблялся. Зато партнерша его чувствовала себя как рыба в воде и все щебетала, щебетала... Два раза поступала в театральный, но дело известное, кто туда проходит. И вот уже третий сезон играет как удостоенная... Как кто? — не понял Нягол. Удостоенная, повторила она, чуть обидевшись, собирается комиссия, голосуют тебе доверие, в нашем театре половина удостоенных, в конце концов, какая разница?
— Зачем же вы тогда поступаете? — срезал ее Нягол, вынужденный так близко вдыхать удушающий за
пах пота.
Как — зачем? Для соблюдения формальности. Уж не думает ли он, что эти, из театрального, что-то особенное? Вместе с ними играют, сплошные фасоны!
— Завтра, дай бог, закончите и вы, тогда и вас будут оговаривать.
— Нету такой опасности,— изумительно фальшиво рассмеялась она, на сей раз действительно смутив Нягола: откуда столько манерности в таком молодом возрасте?
— Вы слишком категоричны,— заметил он.
— Как же не быть категоричной, если у меня толкача не имеется?
— И вы его ищете? — догадался Нягол.
— Чего скрывать...— Глядя прямо в глаза, она прижалась к нему так сильно, что он явственно ощутил натиск ее груди, и добавила влекуще: — Но только не через постель!
Сделали еще несколько шажков. Нягол спросил, чем занимаются ее родители. В кооперативном хозяйстве работают, отец бригадиром, она снимает в городе отдельную комнату.
— Приходите в гости, буду очень рада!
— Когда? — испытывал ее Нягол.
— Когда хотите, можно хоть сегодня вечером. Поговорим о литературе, вы мне надпишете свои книги — неужто вправду придете?
— — Благодарю, но старому человеку вроде меня не до гостей. На сон потянет.
И оба понимающе улыбнулись.
Потом с Няголом танцевали еще две дамы, одна из них совсем девочка, с проницательными глазами мима. Худенькая, угловатая, она танцевала небрежно, но свободно, все у нее было в движении, за исключением странно неподвижного лица, еще более странно оживляемого большими, резко двигающимися глазами. У Нягола было чувство, будто танцует он с маской. Они часто встречались взглядом, близко, безмолвные, изучающие друг друга.
— Вы тоже играете драматические роли? — неуместно пошутил Нягол, но ответ получил неожиданный:
— Играю, что дадут. Вас, кажется, соблазняли? Зоркий глазок, оценил Нягол и сказал:
— Много ли надо мужчине вроде меня, чтобы соблазниться.
Она ловко сменила направление, лавируя среди других пар.
— Вы нас изучаете, словно подопытных мышек,— заметила она,— разве это честно?
— Такое уж у меня ремесло. А честно ли это — я, признаться, и не задумывался.
— Извините, но, судя по вашему признанию, вы себя ставите над нами, а потом нас же и судите. По какому праву?
Нягол прихватил ее за кисть и повел к одному из диванчиков, стоящих вдоль стен. За ними следили, особенно черноволосая. Заметив это, Нягол сделал вид, что притомился. Уселись, закурили.
— Вы мне подкидываете загадки,— дружелюбно произнес Нягол.— По какому праву сужу? Хорошо, отвечу: с точки зрения морали каждый писатель — судья, но в душе своей он прощает даже преступника... Я вас, кажется, не убедил?
— Не совсем.— Она помолчала.— Знаете, что мне не нравится в ваших книгах? Ваши скрытые приговоры. Человек должен быть судим только в крайнем случае, без вины жизнь станет фальшивой.
Теперь помолчал Нягол.
— Может, вы отчасти и правы, но ведь вина всегда таит посягательство на другого?
— Не всегда. Человек может провиниться по заблуждению, по слабости, по вере.
— Видите ли, я сказал, что в писательском суде есть прощение, но в прощении его уже нет суда — в отличие, скажем, от религии.
— Почему вы так думаете?
— Потому что одно дело, когда прощает простой смертный, и совсем другое — когда прощает само божество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130