Теодор дело другое, про тебя уж и не говорю, он перед тобой робеет. Я, конечно, не обижаюсь...
— Робеет? — пришел в недоумение Нягол.
— Робеет, не робеет, только к тебе у него особый почет, и на гордость похожий, и на боязнь, слово лишнее боится обронить — он про тебя и не говорит, а только кивает, вот оно и получается страхопочитание.
— Погоди, откуда ж у него этот страх? — недоумевал Нягол.
— Ты, братец, человек уважаемый, все тебя знают, даже правительство,— шутка ли такого человека в сыновьях иметь? Вот и стесняется старый, по-человечески понять можно. А я что, я не обижаюсь...
Нягол обнял брата за плечи.
— Ты на него не сердись, Ваня, старайся прощать. В свое время, когда я в тюрьме был, да и позднее, как попал в немилость, по-другому он передо мной робел, да и мама тоже, прости ее бог, и жалели меня, и проклинали, а в душе-то небось любили, как тебя и как Теодора. Ты сам отец, лучше меня знаешь...— От невольного признания сжалось горло, и Нягол замолчал.
— Знаю, конечно.— Подпивший Иван не понял братовой боли.— Потому вот и говорю, что не обижаюсь... Ежели отец свалится, буду о нем заботиться. Старость как-никак дело серьезное.
Иван снова не сообразил, что задел за больное место — неужели же он, Нягол, позволит, чтобы разыгралась старинная наша сценка: самый замытаренный, самый бедный в семействе принимает на себя и последний груз — родительскую старость и немощь? А он зато всем известен, даже правительству. Милый Иван, как тебе объяснить, что это вещи без стоимости — нашумевшую эстрадную певицу даже детишки знают, ну и что? Преходящие это вещи, но, видимо, жизнь, сама вечная, состоит именно из преходящего.
— Если старик наш свалится,— проговорил он,— я тебя не оставлю, поселюсь тут, женщину найдем для ухода, денег дам, ты это знай...
— Брось ты, для тебя ли такие дела, ты свои книги гляди, а деньги... на это много денег не надо.
Нягол нащупал в кармане пачку банкнот (взял их перед тем, как идти сюда), вынуть, однако, не решился.
— Давай я тебе сейчас оставлю какую-то сумму, чтоб на всякий случай была, деньги всегда нужны.
Переглянулись: Нягол, с запущенной в карман рукой, и Иван, обхвативший рюмку.
— Обижать ты, что ли, меня пришел! — возмутился Иван.— Я ж зарабатываю, с протянутой рукой не хожу.
— Я больше зарабатываю, Ваня. Иван нетвердой рукой наполнил рюмки.
— Если хочешь знать,— произнес он, смешно вытянув шею,— моих-то заработанных не меньше, а то и побольше. Твое здоровье! — Он опрокинул рюмку, Нягол последовал его примеру.— Ведь не веришь? Не веришь, но вот этими двумя брат твой добывает для фабрики столько, что, если бы вместо одной десятой мне давали бы, скажем, двадцать процентов, я бы сам пропитался, и целую бы орду разодел, да еще бы осталось на угощение.
— А ты не путаешь? — осторожно спросил Нягол.— Сюда же входит амортизация, материалы, энергия...
— Прибыль, зарплаты чиновникам и начальству,— скороговоркой дополнил Иван,— тут ты меня, братец, не учи, я на этой фабрике двадцать лет вкалываю. Я говорю о том, что работник сам выбивает. Сам, понимаешь?
Нягол вроде не верил.
— Меня спросить, так нашей фабрике от накипи поочиститься надо, столько на нее всего налипло. Во-первых, планирование. Наши люди планируют не сколько мы можем, а сколько требуется — отсюда и начинаются беды. И рабочего вводят в корысть.— Иван вздохнул.— И как иначе, если это дозволено... Не знаю, как там у вас, писателей, я книжек мало читаю, твои да еще кое-что. Последнюю твою прочитал, гладко написано, женщинам нравится, и сыновья одобряют — чего и говорить, хорошо...
Нягол слушал внимательно, и Иван почуял, что теперь самое время остановиться. Но Нягол подзуживал:
— Говори, говори, чего замолчал? Иванова шея побагровела.
— До конца мне не договорить, не по моим губам ложка.
— Договаривай, докуда осилишь.
Иван пооткашлялся и посморкался — продолжать не хотелось, но клетка была отворена и птичка пущена.
— Вот я и говорю, хоть, верно, и не прав, вечерком этак, перед тем как заснуть, думаю себе: на службах мы все говорим, а как говорим — лишь бы не проговориться о чем-то важном и щекотливом. На собрание соберемся, так там бережемся еще пуще. Домой придешь, врубишь телевизор, потом вырубишь — не для усталого человека такое дело. Тогда вот и берешься за книжку — хоть тут, думаешь, найдется то, чего тебе не хватает.— Нягол наблюдал за лицом брата: обветренная кожа, годами не видавшая солнца, кое-где синеют под ней тонкие вены.— Ну и вот, вчитаешься, словечки подобраны, глаз скользит, и как тебе сказать пояснее — вроде бы и нас описываете, а только не мы это... Мы народ маленький, как говорится, по какой-то линии все в родню выходим, не больно укроешься. Зато взлетать высоко научились, и в будущее заглядываем, и сегодняшнего стараемся не упустить, вот и получаются помехи да корысть. Ты старше меня, ученый, но я тебе так скажу, государство наше по-крупному мыслит. Да и обещает тоже по-крупному. А по моему простому разумению, слов-то надо бы поменьше, а контроль увеличить. Совестливому дай по совести, а жулика бей рублем, кто бы он ни был. Что, не прав я?
Нягол молчал.
— Меньшой мой,— продолжал брат,— по-родственному тебе признаюсь, с длинной рукой оказался, тянется за казенным, отливает и таскает бензин домой. Спрашивается, где он такое видел, кто его научил? Мы с женой гвоздя чужого не тронули, а он бидонами государственный бензин тащит — все, мол, так делают... Да что там, больно я разболтался сегодня, вместо того чтоб послушать тебя. Давай, на здоровье! Как это присказка-то была — принюхаешься — и не пахнет.
Иван чуть-чуть сполз со стула, жилистые, слабые на вид руки сложены на коленях, улыбается кротко и слегка виновато — словно не с работы вернулся, а из церкви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130