Если бы актриса включила свет, если бы он оглядел комнату, обстановку, безделушки, книги и занавески, постель, измятую и неприбранную, как он понял после, и не очень чистую, все бы, вероятно, пошло нормальным ходом: скучный полуночный разговор, автограф, она бы первая не посмела, а он бы даже и не пытался — так ведь, Нягол, или не так?
— Да, Марга, у меня тут ни в чем нет нужды.
— Что ж, я не удивляюсь.— Она пожала плечами.— Вообще ты меня уже давно удивлять перестал.
— Я и не старался.
— Нет, дорогой мой, уж признайся: было время, когда ты старался почище молодых.
Это было не так.
— Льстишь мне, вернее сказать — себе.
— Тебе всю жизнь льстили, это меня обязывает,— ответила на укол Марга.
Нягол постукивал по столику пальцами. Ему льстят, а она, мученица, святая Маргарита, тащится за ним следом, оплакивая злую свою судьбу. Неизвестно почему вспомнилась старуха, которую он увидел на столичной троллейбусной остановке. Старуха была потрясающе бедно одета — в штопаных-перештопаных хлопчатобумажных чулках, в тапочках. Шел многодневный противный дождь, город раскис, над головами людей колыхались зонтики, а старуха стояла с непокрытой головой, на дожде, рядом со своим странным грузом — несколькими тюками старых газет, прикрытых целлофаном. Троллейбусы подходили и уходили, все до единого переполненные, возле дверей происходили маленькие столпотворения, а старушка все ждала и ждала под дождем. Нягол не выдержал, спросил, чего она ждет. А... троллейбуса посвободней, чтоб с багажом войти. Набрала тут по кварталу старой бумаги, а приемный пункт не работает, придется везти на товарную станцию. Нягол сухо сглотнул: неужели бывает еще нужда, пускающаяся на такой невероятный способ добывания денег? Он попросил какого-то парня помочь, погрузили тюки в первый же троллейбус, устроили и старушку, пневматическая дверь чуть им не прихлопнула руки. Что знала Марга о жизни! И он опять, безо всякой как будто бы связи, пожалел о неудачном флирте с актрисой.
— Марга, все это было бы расчудесно, если бы мы с тобой были супругами. Но мы таковыми не являемся, и прошу тебя этой подробности не забывать.
— Сегодня ты просто наглый... Извини, другого слова не подберу.
Нягол уходил в себя. Марга, разумеется, права, даже не подозревая о вчерашней его авантюре. Но она не понимала, что покушается на самое дорогое — на его свободу. Ей хотелось семьи, хоть и бездетной, семейная упряжка была не только лучше украшенной, но и гарантировала безопасность. Какую безопасность, от кого и для кого? У Марги солидное положение, впереди годы известности и путешествий, а даст бог здоровья — сытая старость. Она вдруг представилась ему птицей, тоскующей по роскошной клетке.
Иногда он себя спрашивал, что связывает Маргу с ним, ведь глупо подозревать ее в житейских расчетах. Оставались привычка и чувство, та самая привязанность, которую и он в себе ощущал в дни одиночества и безделья. И может быть, ревность (впрочем, она выступает часто всего лишь коварным эхом отгоревших страстей).
— И все же, чем объясняется это романтическое
посещение? — вновь не сдержалась Марга.
Полное расхождение, сказал себе Нягол, отвечая:
— Не будь смешной, Элица — дочь моего брата.
Он остановился рядом с ней, разгневанный и беспомощный, готовый то ли ударить ее, то ли просить прощения и прощать, горькие слова вытеснялись желанием сказать ей что-то приятное, к примеру что он поедет с ней в Зальцбург, но тут в памяти всплыла давно прочитанная заповедь Магомета: не будь добр с корыстной целью, и он промолчал. Взял Маргу за локоть, отвел ее в комнату и на пороге сказал:
— Иди-ка выспись. Завтра, вероятно, все уладится. Спокойной ночи.
С Элицей что-то происходило. Она почти перестала разговаривать дома, в особенности с отцом, избегала садиться за стол с родителями, закрывалась у себя в комнате. На вопросы Милки и Теодора отвечала коротко: не голодна, ничего не происходит, оставьте меня в покое. Про лечение и слова не давала сказать. Вставала с опухшими глазами, ополаскивалась ледяной водой и уходила, вечером возвращалась поздно, не давая никаких объяснений.
Милка с Теодором, понимая, что с дочерью творится неладное, терялись в догадках. На болезнь это не походило, ее приступы невозможно скрыть. Может, влюбилась? Или кто-то ее преследует? Считает неизлечимым свой недуг? Странно, что резкая перемена наступила в ней всего лишь через несколько дней после возвращения из внезапной поездки к дяде Няголу.
Милка взяла отпуск и засела дома, чтобы быть рядом, караулить, попытаться понять причину, но дело, вместо того чтобы поправиться, пошло еще хуже: Элица отказывалась говорить с матерью и, когда до слез доведенная Милка просила дочь пожалеть ее, молча глядела на нее сухими глазами.
Теодор сначала держался. Занятый раздорами с Чо-чевым, считал Элицыно состояние запоздалым переходным периодом — при ее психике может ведь быть и такое. Потом он отказался от этого предположения, решив, что дочка влюбилась, и поуспокоился: может, это и к лучшему.
У него был трудный период. Приближалось столкновение с Чочевым, а он не шутил — ему двух недель хватило, чтобы остановить опыты Теодора, несмотря на сдержанность академика Тенчева. Теодор сперва не поверил, но последовавшие разговоры с Чочевым заставили его насторожиться: спокойный, даже любезный, директор института не позволял никакого уклонения от создавшейся ситуации. Я тебя понимаю, озабоченно говорил он, но и ты меня должен понять, не я же это придумал. Чего ты хочешь, моего места? Милости просим, хотел бы я посмотреть, что ты запоешь завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130