.. На их место хлынули другие вопросы и другие ответы — их он знал хорошо. Долго все-таки, достаточно долго жил он на этом свете — далеко позади осталось детство, проведенное здесь, на этих вот улочках. Он побывал в далеких землях, исходил половину отечества, какое там половину — все отечество, пролетал над ним и ходил пешком, радовался и ошибался, любил, писал, познал и сладость славы, и теневую ее сторону, его арестовывали и освобождали, возносили и гнали, любили и ненавидели, уважали и подозревали. Было, было... И вот под конец его подстрелил наемник рока, вернее же — простачок, исполнивший наущение судьбы, словно бы прошептавшей тебе в самую душу: досюда, Нягол, досюда, окоротила я тебя этим выстрелом, чего ж еще? И вправду, чего ж еще, подумал он, только и остается, что приглядеть за Элицей, согреть выстывающим своим теплом единственное существо, которому ты, кажется, нужен... Нягол сцепил руки на животе.
Утром они обнаружили, что Мины нет, ее чемоданчика тоже. Не оставила ни письма, ни записки.
Лето медленно уходило. По утрам стало холодно, внезапные маленькие вихри винтом вкручивали в свою утробу пыль, опавшие листья, засаленные бумажки и щепки, разметывали их по спирали и зашвыривали в мучнистое небо. По сохнущим травам выступила первая ржавчина, с водосточных труб слетала последняя птичья молодь, чувствуя приближение осенних дождей. Над городом пахло паленым, улицы начинали заполняться прохожими, солнце днем все так же пекло, воздух дрожал пластами, и ночи, несмотря на отодвинувшееся небо, были теплыми и даже душными. Пора тайных приготовлений к переменам, к которым готовилось все живое.
Нягол поокреп, рана облупилась и зудела, тело словно бы покрупнело и налилось соками. Сильно посмуглевший и проворный, он уже долгое время был на ходу. Только лицо так и осталось худым, с двумя глубокими проточинами-морщинами возле носа.
По его настоянию они с Элицей ходили несколько раз на Минину квартирку, пока не разузнали от хозяйки, что девушка взяла отпуск. Больше они про нее не вспоминали.
Тем временем Нягол получил весточку от Весо. Он сообщал, что ему пришлось прервать отпуск, и увидятся они только осенью. Весо жалел, что так получилось, писал, что рад его выздоровлению, он регулярно получает справки о его здоровье и в сентябре надеется встретить прежнего Нягола, заряженного новыми идеями, образами и метафорами, а эпитетов чтоб было поменьше. Хотя по этой части, писал он, ты и без того скуповат, это уж так, к слову пришлось. Случайно он узнал, что Маргарита отдыхала на море, а после уехала, кажется, за границу — по службе, наверное. Он так понял — случайно тоже,— что до отъезда она о случившемся не знала. Еще одно утешение вдобавок. «Вдобавок» Весо поставил в скобки, вероятно перечитав написанное. В постскриптуме дописал, что соскучился и ждет его, дабы обмыть Избавление.
Заботливый, одинокий государственник Весо! Разузнал специально, где была и чего не знала Марга, чтобы утешить друга, хоть и в скобках. Нягол не раз думал о ссоре с Маргой, представлял, где она и что делает в данный момент. И когда понял, что она не откликнется, решил: или она запуталась в какой-то глупой связи, или же уехала за границу, чтобы рассеяться и переболеть. В любовную авантюру он не очень-то верил — то есть допускал, но не совсем авантюру,— а вот в поездку за рубеж верил больше. У Марги был постоянный паспорт и валюта, она могла поехать, куда пожелает. Значит, он угадал.
Письмо от Весо приободрило его. Написано простыми словами — он верил им, верил в его заботу. Старый друг точно старый вол — не бросит тебя одного в борозде.
В это же самое время на его имя пришла посылка от Теодора. Брат посылал учебники и сообщал, что положение дочери в университете стало критическим, экзамены отложены с трудом, не говоря уж о позоре и о ненормальности их отношений с Элицей. К тому же они с Милкой опасаются, что Элица может выкинуть очередную глупость и не явиться на экзамены, а это будет фатальным... Критично, фатально, безумно...— повторил Нягол. Из чего столько переживаний?
Обедали в полном молчании — такого с ними еще не случалось. Покончив с едой, Нягол велел: принеси сигареты, и Элица удивилась и тону, и самому приказанию — дядя после ранения не брал сигарет в руки. Ее пронзила мысль: отец ему признался во всем! Дядя знает про отцовский позор!..
На ватных ногах отправилась она за сигаретами, думая: я его в порошок сотру, этого труса, нашел когда проговориться.
— Садись.— Нягол указал на стул, и Элица снова удивилась тону.
Он не спеша выбирал сигарету, чего она раньше не замечала, мял ее в пальцах, нюхал и долго прикуривал, наслаждаясь огненной лаской зажигалки. Элица ждала, когда он выдохнет дым, дядя словно бы задохнулся. Она не догадалась, что отвыкший Нягол чуть сознание не потерял от этой долгой затяжки.
— Давай поговорим откровенно,— сказал он наконец.— Откуда в вашем доме взялась такая вражда?
Элица побледнела: все, знает! Она откинулась на стуле, собирая все силы.
— Позволь нам своего сору из дома не выносить,— твердо заявила она.
— Я не назойлив, но, признаться, ничего не понимаю. А должен бы.
— Ничего особенного. Война нервов.
Нягол наблюдал за племянницей сквозь дымовую завесу. Чего-то недоговаривает этот зверек, он чуял.
— Отец у тебя — умеренный человек, мать тоже. Насколько я знаю, умеешь сдерживаться и ты. Что за нервы вас прихватили, что за войны?
— Домашние, дядя.
— И это все?
— Да.
— И ты ничего не скрываешь? — понизил голос Нягол.
Элица не дрогнула.
— Нет, дядя.
Нягол прокашлялся.
— Тогда выслушай и пойми правильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130