Поварихами были Элица и главным образом Мина, переселившаяся сюда, пока Нягол был в больнице. Прежде скованные больничной диетой, теперь девушки разошлись вовсю. Дом светился от чистоты, сад прочищен от бурьяна и сушняка, деревья окопаны, трава полита, цветы ухожены, как младенцы. Все окошки распахивались спозаранку, ветерок пошевеливал прозрачные занавески, дом вдруг начинал походить на белую бабочку, которой словно не удается справиться с собственной тяжестью и отлепиться от земли. Зато по двору бесшумно носились настоящие бабочки, трубно гудел жук, отзывалась певчая птичка, и с неизменной опасливостью, точно миниатюрный тигр, шествовал по саду кот. Время от времени ослепительную синеву ревом прорезал невидимый самолет — пляжное море принимало и провожало своих поклонников.
Нягол, оглядывая готовую на него излиться гастрономическую роскошь, сердился, иногда даже отказывался есть, огорчая хозяек, но сдавался в конце концов. После обеда, отяжелевший от еды, с занемевшей от прочищенных пор коже, он погружался в прохладную постель и глубоко засыпал. На эти часы весь дом замирал — Элица с Миной уходили в комнату.
Очень он все-таки еще слаб, ты заметила? — шепотом говорила Элица. Мина никогда не видела Нягола раздетым, но помнила по ночному клубу его осанистую фигуру, налитую сохранившейся не по годам мужской силой — она живо почувствовала это во время танца: плотное прикосновение ладоней, охвативших ее талию, крутые плечи, коротковатую шею. Теперь перед ней был совсем другой Нягол: с ребрами наперечет и торчащими плечами, с тонкой жилистой шеей, с запавшими, ушедшими глубоко в орбиты глазами. Они поглядывали на окружающих отчужденно и словно бы с подозрением. Это ли тот Нягол, которого она запомнила, о котором думала со сладкой тревогой?
К вечеру начинались посещения, утомительные для Нягола. Брата, Иванку и Малё он встречал с радостью, да они и не засиживались, руководимые родственным чувством меры: они приходили не из приличия, не чтобы засвидетельствовать почтение, а просто заботились о Ня-голе, да и об Элице тоже. Бывали, однако, и другие гости, начиная с Трифонова и кончая ветераншей Кирой. Приносили неизменные цветы, шоколадные конфеты, иногда бутылку, женщины — торты. Расположившись в гостиной, подвергали Нягола тяжким допросам-сочувствиям, похваливали его крепкий загар, поучали. Старалась больше всех Кира, сопровождаемая своими оруженосицами, одна из которых — бывшая учительница литературы — особенно ему досаждала. Нягол стоически прослушивал целые лекции о своем ремесле, анализы своих книг, неуклюжие похвалы и еще более неуклюжие пророчества будущих успехов. Поверьте моему слову, товарищ Ня-голов,— горячилась литераторша,— все великие люди страдали, страшное несчастье вашей жизни породит новые шедевры о нашем бурном времени, мы ждем их...
Тут вмешивалась сама Кира. Нягол,— доверительно, а на самом деле наставнически заводила она,— Венета права, но при одном условии: не надо замыкаться в себе. Все мы, пропущенные через горнило борьбы, отмечены ранами, это судьба. Ты помнишь наши разговоры возле ректората? Нягол помнил. Подумать только — где мы были тогда и где сейчас! Кира откидывала голову, приглаживая свои обесцвеченные, коротко подстриженные волосы. Я, знаешь ли, послеживаю за работой наших писателей и могу сказать, что, несмотря на успехи, литература все еще отстает от жизни — да, да. Не то чтобы не было хороших книг, но ты не обидишься, если я по-товарищески, по-партийному скажу тебе, что больших, возвышенных романов о герое нашего времени еще не появилось. Спрашивается: почему? Чего нам не хватает — талантов, условий, метода или публики? Не хватает, по-моему, той глубины, которая есть у Шолохова или Кетлинской...
Бывшая литераторша слушала и охорашивалась, а Нягол тайно кипел: его наставляла, лезла с поучениями и обвинениями та самая Кира, что вела собрание, когда его выкидывали из Отечественного фронта, шельмовала его самыми черными словами! Метаморфозы, брат Овидий, не стареют, думал он, не чая, когда Элица поднесет наконец варенье — угощение на дорожку...
Два раза приходил Гроздан, нагруженный колбасами, копчеными окороками, вином и ракией. Вино было выдержанное, о виноградной водке и говорить нечего, закуска — по сбереженным домашним рецептам. Режь, наливай и пей! Он сообщил Няголу, что все подстреленные Энё сельские зайцы живы-здоровы, снова перешли на алкогольный режим второй-третьей степени по местной шкале, жрут и поджидают его, Нягола. Но не в корчме, конечно — туда теперь никто не заглядывает,— а по домам. Давай, братец, поднаберись силенок да бросай медицину, она свое дело сделала!
Гроздан вынимал из заднего кармана плоскую бутылку, предлагал Няголу и отпивал за двоих. На селе, Нягол,— докладывал он,— жарковато, все живое в поле согнали, сто дел зараз делаем, а людей мало — вот оно как: города лопаются, точно платье на беременной бабе, а по селам под платьем носить нечего, представляешь? Черт бы ее побрал, эту жизнь, устроили мы себе, это ж надо!
Нягол молчаливо слушал.
Ладно, и так перекантуемся, а там на пенсию выйдем. Пускай молодые думают, которые ни при чем остаются... Слушай, сделай ты хоть глоточек, один только, он до кишок не доберется, прямо в горле и испарится, пятьдесят пять градусов как-никак, по товарищу Цельсию! Нягол отпивал мышиный глоточек из фляжки, ра-кия опаляла нёбо и разливалась по жилам. Вот так-то,— одобрял Гроздан,— всем чертям назло!.. Народец у нас созрел и перезрел, дошли до последней черты: разбаловались люди, привыкли урывать где попало, по-моему, тут она и проходит, черта эта самая — или и дальше так будем жить, только под внешним контролем, контроль на контроле, тут и концов не ухватишь, или же от себя настановим внутренних сторожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130