Нягол отвечал с доброжелательностью старичка.
Это не ускользнуло от Мины. Ухватившись за Ня-голову руку, обтянутую блестящей, истончившейся кожей с выступившими по ней веснушками, она легонько прижималась к ней, ощущая твердость опавших мускулов. И неожиданно начинала волноваться. Взглядывала украдкой на его лицо, все еще хранящее аскетическую худобу, хотя аскетом он явно не был — слишком хорошо запомнила она его, крепкого, мускулистого, когда они танцевали в ночном клубе. Он тогда говорил сбивчиво, глаза исподтишка посмеивались над окружающим, ей это понравилось. Теперь он даже говорил иначе, слабенький и словоохотливый, вспоминал далекие события и далеких людей, таких далеких, что Мина вздрагивала невольно: когда она родилась, он был старше, чем она теперь...
Днем она нарочно оставляла Элицу с Няголом одну, ожидая вечернего чаепития перед телевизором. Сама она расслаблялась редко, слушала и старалась ни в чем не перейти меру, чтобы чем-нибудь не задеть Элицу и не спугнуть расположения Нягола. Лишь только Элица заговаривала, она предугадывала женским инстинктом, как легко можно возбудить в ней ревность — мелочную женскую ревность, так хорошо знакомую ей. Не раз вспоминала она ночь в клубе и собственное пророчество, высказанное Няголу: настрадаешься с вами, вы вызываете ревность...
В Нягола тогда влепилась знакомая актрисуля, бесцеремонная нахалка с волосами, отливающими воронью, хорошо знающая, чего хочет. Безошибочно угадав ее намерения, Мина почувствовала, к немалому своему изумлению, первые тревожные покалывания в груди. С тех пор прошло много времени — все, как говорится, травой поросло, она позабыла Нягола, но тут случилось неожиданное знакомство с Элицей, которое, как она теперь видит, не было с ее стороны вполне бескорыстным, потом это внезапное несчастье с Няголом — так она и оказалась в его доме, сестра-самаритянка, делящая бранное поле с племянницей и вынужденная осторожничать в каждом своем шаге и взгляде.
Догадывались ли они о ее состоянии? Едва ли. Да как догадаться, если сама она точно не знала, что с ней происходит. Но что-то происходило. Она ловила себя на том, что часто думает о Няголе, особенно в его отсутствие, боится за его здоровье, старается ради него, именно ради него: бывали моменты, когда ей страстно хотелось коснуться его руки, причесать поредевшие волосы, застегнуть рубашку. Глубокой ночью, пробудившись от сна, она заходила в мечтах еще дальше — смочив ватку в спирте, растирала его по плечи и грудь до самой раны, которую она не видела...
В своей одинокой и странноватой жизни она встречала различных мужчин, они бросались на нее, словно ястребы на добычу, она храбро оборонялась и побеждала, оставляя в бегстве два-три вырванных перышка. По-настоящему увлеклась она только раз, в студенческие годы. Без оглядки доверилась человеку, разыгравшему перед ней богему, поклонника театра, способного на широкие жесты. Но как только они сблизились и она переселилась в его квартирку, устрашающе чистенькую, заставленную множеством домашних приборчиков и приборов, над которыми он трясся, сердечный туман стал рассеиваться, и Мина поняла свою ошибку. Последовал первый и последний скандал, разразившийся после учебного спектакля в академии,— она задержалась с коллегами, а когда вернулась слегка навеселе, господин инженер, препоясанный в это позднее время фартучком, объявил, что дальше так не пойдет, что он знает мораль их скоморошьего племени, которому не удается превратить театр в жизнь, вот они и устраивают из жизни театр, но только не тут, не в его приличном доме!
В считанные минуты собрала она чемодан и пошла ночевать к коллеге, тихонькому и миловидному мальчику, где пришлось несколько кошмарных часов провести в самообороне. С тех пор она всегда была с мужчинами начеку, не давала повода к вольностям и вскоре заработала репутацию чокнутой.
Нягол, пожалуй, был первым мужчиной, вызвавшим после столького времени ее доверие. Он просто-напросто не был алчным, хотя бы на удовольствия. Доброжелательный и широкий, он чем-то напомнил ей отца, с ним она почувствовала себя в безопасности и тем не менее, как это нередко бывает в жизни, вместо ответной отзывчивости и дружелюбия ощетинилась: пустилась с ним спорить, иронизировать и даже поучать. Нягол словно бы не замечал скрытого ее бунта, великодушно не обращая внимания. Тогда-то и почувствовала она первые тревожные уколы в сердце...
В этот вечер Мина снова себя поймала на том, что наблюдает за Няголом, стараясь запомнить подробности его внешности и говора, восхищается его мудростью, радуется, что может быть рядом, смотреть на него и слушать, наливать ему чай, спать в соседней комнате, а проснувшись, встречать его «добрым утром».
Разговорились о природной сущности мужчины и женщины. Никто не помнил, как возникла тема, ораторствовала в основном Элица, утверждая, что мужчина и женщина — существа диаметрально противоположные, две вселенные.
— Ну не коварство ли природы, что женщина естественное, а мужчина — общественное животное? — запальчиво вопрошала она.
— Далеко зашел наш философ,— шутливо заметил Нягол.
— Я больше скажу,— горячилась Элица.— Именно в силу этой разницы мужчина основывает государства, делает открытия и создает искусство, которое потом сам же и критикует.
— А женщины что делают?
— Детей рожают, а в свободное время восхищаются вами.
— Ох уж эти дети...
— Снисходишь? — перебила его Элица.— Вы нас или недооцениваете, или превозносите до небес, мы же вне всего этого. Да, да!
Нягол удивленно поглядел на племянницу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130