Нягол молчал. Я прочитал с интересом, продолжал Весо, у тебя легкое перо, есть и образы, но извини — мужики, купцы и чиновники, офицер даже имеется, а где пролетарии, где же класс, нету его, дружище, а ведь это самое главное. Нягол продолжал молчать. Я так думаю, гнул свое Весо, вот ты вступаешь в наши ряды, потому что честный, это хорошо, но этого недостаточно, я считаю, что тебе на какое-то время надо завязать с писанием — да-да, обязательно, можешь это считать важным заданием, ты, браток, должен связаться с нашей средой, вблизи ознакомиться, с классом, оценить его, полюбить, сделаться преданным, а уж тогда и описать — может быть, после победы. Нягол глянул на него вопросительно. Нечего на меня глядеть, сам видишь, что подступает — тяжелые времена подступают, Няголов, придется распроститься тебе с прежней идиллической классовой летаргией.
Нягол рассмеялся. Он и сейчас помнит этот внезапный, немного нелепый смех, который задел Весо. Идиллическая классовая летаргия — ну и фраза! Он, Нягол, вылезает из дупла, трет глаза и понимает внезапно, что выбрался из летаргии, при этом идиллической, и пуще того — классовой... Но Весова шутка вовсе была не шуткой, а мрачным предупреждением, попыткой распорядиться его душой, и этого он снести не мог. Что, когда и как писать (тяжело, словно отрывая от себя слова, произнес Нягол) — решать только мне. А вот классовые поручения — по твоей части.
И Весо, кажется, простить его не сумел...
Еще гимназистом Нягол начал интересоваться историей и философией — записался в городскую библиотеку и вскоре стал одним из постоянных ее посетителей. Читал он беспорядочно — и популярные брошюрки, и тома всемирно известных авторов, которых долгое время недопонимал. Но тут как раз подоспело знакомство с местным учителем Пондевым, обладающим редкой для провинциала эрудицией и глубиной мысли. Под его бескорыстным покровительством Нягол постепенно добился системы в чтении, а продолжительные беседы с Пондевым не только закрепляли и систематизировали его познания, но и оттачивали мысль, выводя ее на широкую дорогу идей века. Пондев исповедовал, хотя и с оговорками, как он сам выражался, социалистические доктрины, сопоставлял их то с христианством, то с текущей практикой, анализировал, корригировал, в чем-то оставаясь ортодоксом, а в чем-то выступая еретиком, и вся эта странноватая смесь теорий и опыта производила впечатление на молодого Нягола.
В Граце он продолжал читать, и по этой именно главной причине забросил медицину, зато поднаторел в немецком. После возвращения страсть его к истории и литературе затвердела в привычку. Бывали дни, когда он не выходил из университетской библиотеки даже пообедать. А потом вдруг наступали отливы. Пресыщенный и усталый, с наслаждением затянувшегося после долгого воздержания курильщика, Нягол погружался в будни, завязывал знакомства, путешествовал, вглядываясь в пестроту жизни, богемствовал и запоем писал собственные рассказы.
Так заработали те внутренние жернова, которые перемалывали и смешивали познания и наблюдения в его, Няголов, собственный опыт, которому он доверялся полностью. Отсюда до нелегальных сходок оставались шаги, и он их прошел незаметно. А через год-два замелькала на горизонте мрачновато-серьезная фигура Весо...
Мимо скамейки прошла влюбленная пара, оба с вытянутыми лунными силуэтами, с мускулами, еще не ведающими ожирения, холестерина и тайно накопляемого утомления,— неужели он им завидовал? Немножко да. Для его шестидесяти это было естественно, хотя рядом сидела все еще молодая Маргарита. Неужели ему этого мало? Он вслушался в тишину. Не то слово, звучит обидно. Но ей, к примеру, он не расскажет о сегодняшней встрече с Весо — просто не испытывает желания делиться этим разговором о предлагаемом ему месте главного редактора, он не намекнет ей о набухающей неприязни к этому городу, к шуму и суете, к навязанным связям и отношениям, и уж тем более он не признается ей в бесплодных утренних бдениях над белым листом, участившихся в последнее время. Потому что он знал: в конце концов придется признаться Марге и в своем одиночестве, упомянуть Элицу, дочку брата, о которой он часто думал. А Марга его ревновала к молодой племяннице.
— Что ты решил насчет Зальцбурга? — прервала
его мысли Маргарита.— Поедешь?
Последнее время она настаивала, чтобы он с ней поехал в турне, где ей предстояло петь под управлением известного на весь мир дирижера. Приглашение было подписано лично им, и это не столько льстило ей, сколько тревожило. От природы тяжелый на подъем, Нягол не подозревал истинных Маргиных побуждений: как только прибыло приглашение, она решила его захватить с собой в качестве мужа и духовного спутника, засунуть его в ложу, а после спектаклей и интервью познакомить с дирижером, у которого она пела с возрастающим успехом. Мечта эта была старая, но до сих пор она ее осуществить не решалась, боясь сценической неудачи, да и оговоров тоже. Но пожатые на европейских подиумах лавры ее расхрабрили, она с завистью поглядывала на соперниц, которые гастролировали с мужьями, приятелями, а то и совсем зелененькими любовниками, неужели же она хуже их? И неужели Нягол всех этих расфранченных типов не заткнет за пояс — на глазах самого дирижера, на чьих частных приемах она чувствовала себя одиноко, казалось, что ею пренебрегают.
— А тебе очень надо? — не без лукавства поинтересовался Нягол.
— Вовсе нет,— огрызнулась она.— Просто так, для охраны.
— Для охраны — я?
— Ты,— настаивала она.— Нягол Охраноглы.
— Вай, вай,— запричитал Нягол, поглаживая ее по волосам,— но у меня же нет ятагана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130