Более того, с того времени, как Архимед сформулировал свои законы, мир закономерно движется в эту сторону, и его ничем не остановить. Весь вопрос в возможностях контроля и меры. Понятно, так движется мир, смешно лаять на луну, роптать на цивилизацию, от которой гребешь каждый день полными горстями,— все это так, Нягол, умом ты это понимаешь, а сердцем?..
Он прикурил сигарету, написал: Теперь обернем медаль. Путь по времени равняется скорости. Стоп. Если путь — это пространство, фактически неизменное для нас, а скорости резко подскочили, то что же делается со временем? Мы его сгущаем, сокращаем, покоряем, самое же парадоксальное, что его делается все меньше, особенно для духовной жизни. И вот оно, противоречие: с одной стороны, это сгущение необходимо, чтобы питаться, ютиться, учиться, лечиться, а с другой стороны, оно нас угнетает и нервирует, воспитывает духовную поверхность (душа — великая расточительница времени). Моя личная беда: по природе я человек медлительный, мне не по нраву спешка, она на меня давит и даже вызывает гнев. Как же я могу описать ее спокойно и справедливо?
Э, меня назвала эгоцентристом. Тонкое наблюдение. Милая моя девочка, я доверюсь тебе — наперекор великим астрономам, мне хочется прокричать: центр Солнечной системы — Земля, центр Земли — человек, а центр человека... ты скажешь, сердце? Увы, нет. Ум? Слава богу, нет. В центре человека неоткрываемый орган, его сокровенное «я», откуда совершается или хотя бы может совершаться — если уравновешены прочие потребности, желанья, стремленья, капризы, самое нужное — то, что требует наибольшего бескорыстия и интереса. И именно это сокровенное от меня ускользает, я не могу его описать и, кажется, заблуждаюсь вдвойне: вероятно, нет и никогда не будет столь сбалансированного существа, идеально центрированного изнутри или хотя бы способного на полезное в той же мере, и какой и на бесполезное.
Вот так обстоят дела, племянница. Раз уж мы ужимаем время, развихряя скорости, придется нам ужимать и душу, аэродинамически подгибать с боков, где она чувствительнее всего. И большим писателем станет тот, кто сможет спокойненько описать спешащего человека нашего времени с аэродинамически поджатой душой. Я не смог...
Сигаретный пепел рассыпался по блокноту, Нягол хотел было его сдуть, но остановился, прочитал написанное и с кривой усмешкой добавил снизу: Красивые и удобные утешения.
Нягол вступил в просторный, обставленный тяжелой мебелью кабинет, поддерживаемый под локоток хозяином. Они знали друг друга несколько лет, заседали вместе, сидели в президиумах, выстаивали на приемах и коктейлях.
— Нет времени книжку твою открыть, писатель! — воскликнул хозяин, указывая на кожаное кресло.— Ну, добро пожаловать — прямо из жизни!
Введение в неприятный разговор, оценил Нягол.
— Со встречей,— произнес он, опускаясь на мягкую кожу.— И хорошо бы со скорыми проводами.
Хозяин сделал вид, что не слышал последних слов. Спросил, как прошло путешествие.
— Поверху, четыре или пять тысяч метров над отечеством,— ответил Нягол.
— И как оно выглядит оттуда?
— То таинственным, то беззащитным.
— Беззащитным?
— Ну да, все видно как на ладони — каждая складка, тропка или шалаш.
— Очень красиво, припоминаю,— согласился хозяин и стал расспрашивать Нягола, что он пишет, с каких пор в провинции, видится ли с коллегами, здоровье, настроенье. Нягол отвечал коротко, без подробностей и оценок. Хозяин понял, что можно обойтись без увертюр, и, заказав кофе и соки, промолвил:
— Что было, то было. Теперь же, как говорят радисты, перейдем на открытый текст. Ты как считаешь?
— А мы что, до этого шифром пользовались? — уколол его Нягол.
— Я по этой части не силен,— признался хозяин.— Послушай-ка... У нас тут на тебя особые виды — ты должен принять редакцию. Причин много, перечислю самые важные.
И он набросал довольно точный литературный пейзаж. Нягол молча слушал. Два раза в аппаратуре на столе вспыхивали желтые глаза, и что-то астматически сипело. Дым от Няголовой сигареты пластался тонкими перистыми облачками, располовинивал мебель, картины, книжный шкаф, подавшийся к окну фикус.
— При таком положении,— закончил хозяин,— необходимо припрячь тебя на год-другой, а потом дадим тебе роздых. Впрочем, Весо с тобой говорил в прошлом году на эту тему.
Он замолчал, подошел Няголов черед. Случилось так, как он ожидал: почти те же слова и те же доводы. Нягол знал их, менялась разве что интонация, давно уже помягчавшая — аллегро, подкупающее заботливым лиризмом. Если согласиться на этот тон, вовсе ему не свойственный, они бы долго могли играть в лириков. А если упереться в самом начале, дело примет драматический оборот. К тому же, подумал он, вот-вот войдет официантка и перебьет меня на самом важном месте.
Для профессионального политика, каким был хозяин, история большой сложности не представляла: главное — редакторство, большое дело! Имея его имя, опыт и знания, можно было не колеблясь браться за редакторское кормило. Три-четыре присутственных часа в день, помощники, все условия — остальное время на творчество и путешествия. Длительные отпуски, командировки, новые впечатления, самое же главное — рука его будет точно на литературном пульсе. Где, в конце концов, место интереснее для писателя ранга Нягола Няголова, который и без того уже среди классиков?
Так или приблизительно так рассуждал хозяин, нечто подобное думал и Весо, и не он один, для многих это была очевидная истина.
А для него? Ему вспомнился давнишний концерт по телевидению, играла арфистка, камера часто показывала ее крупным планом — лицо, плечи, особенно руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130